скажи бригадиру, чтобы ветеринар за больной лошадью почаще надсматривал. А парень-то бишь чей на ней работал?
— Здешний, Савельев Ванька! — доложил конюх.
— Непременно накажем, оштрафуем трудодней на десять, чтоб не повадно другим было, коня надо беречь! — заключил наказ Федосеев и дёрнув за вожжи прикрикнул на лошадь: — Но-о!
Лошадь с места побежала рысью, тарантас гремя тронулся по дороге. Колёса лихо завертелись, поднимая и взбудораживая придорожную серую пыль, которая вскоре скрыла удаляющуюся повозку и лошадь с седоком. Конюх долго стоял и взглядом провожая повозку, в душе всё ещё переживал свою оплошность перед председателем.
Ершов на косьбе и на сенокосе с Дунькой
Колхозники косили овёс с викой. Николай Ершов попал в артель мужиков, которую послали в поле косить вику. С утра, косилось легко и споро, а как солнышко стало припекать, у мужиков появилась какая-то нудная немощь и лень. Они присели отдохнуть, одни затяжно курили, другие прилегши на валы скошенной вики дремали. Николай Ершов, завернув цигарку величиной с чуть-ли не в стариковский ладошек, закурил и, как обычно, перед мужиками, повёл свой рассказ о своих любовных похождениях. Он начал так:
— Восейка, во время сенокоса, меня вместе с мужиками, спорыми в косьбе. Я гляжу, вот из вас тогда с нами никого не было, послала в лес на сенокос, косить колхозные луга. В лесу, когда мы прибыли на место, под развесистой берёзой, устроили шалаш. В нём мы мужики косцы ночевали и с нами в шалаше ночевала Дунька Захарова, посланная с нами на сенокос, в качестве куфарки. Хоть среди нашего мужицкого персоналу и оказалась баба, но насчёт шалости был порядок строгий. Так вот, первый день косьбы у нас был на редкость удачливый, мы подвалили траву не меньше одной трети всего пая! А к вечеру, и надо было случиться такому несчастью, я об косу порезал палец! Стал вострить косу, а брусок брык и лопнул напополам. Я с досады выругался и стал точить обломком. И, где греху быть, брусок-то и соскользнул с косы-то, я нечаянно ихмызнул пальцем по жалу косы, развалил палец. Кровища потекла, как из заколотого барана. Мужики перепугались, да и мне не до смеха, завязывай, говорят мне, скорее рану-то! Я оторвал от кальсон лоскуток тряпицы и палец перевязал. А с завязанным пальцем уж какая косьба. Мужики стали прогонять меня домой, а я не послушался, заупрямился, думаю с раной-то и дома-то ничего делать нельзя. Мужики принялись снова косить, а я побрёл в шалаш, думаю, немножко отлежусь, авось к завтрашнему утру палец и подживёт! На другой день, утром, чем свет, мужики отправились косить, а меня, как больного оставили в шалаше, не потревожимши. Вскорости, я, проснувшись, огляделся, кругом пусто и тихо. Вижу, в самом углу на примятом сене, скукожившись, спит Авдотья. Ах, думая, мать честная, вот момент подходящий, сыграть с ней в свои козыри! И да видно не в добрую минуту покарабкался к ней. А я, братцы надо вам честно признаться давно на неё зуб имею, и грешным делом, ещё с вечера на неё позарился, когда ужинали у костра. Вот думаю, товар без толку пропадает, а у самого в голове мысль, как бы к этому товару прицениться. А вы, конечно, сами знаете, что она сама собой смазлива, соблазнительна и междуляция у неё заманчивая. Так вот. Я по-простецки и думаю, чем добру пропадать, надо мол им воспользоваться, и ей в угоду, и себе в удовольствие! Ну и вот, подполз я к ней на карачках, и прилёг с ней рядом. Она молчит и даже не пошелохнулась. Мне подумалось, или она больно крепко спит, и ничего не слышит, или притворилась спящей, а всё слышит, и рада, что я к ней прилаживаюсь. Не долго раздумывая, я просунул руку ей за пазуху и ухватился за мягкое место, она даже не шевельнулась! Ну, думаю, дело идёт на лад, всё по моему замыслу, и стал нежнёхонько подъефериваться к её пышной комплекции. Она всё молчит. А я, от добрых людей слыхивал, что молчание знак согласия. Я и стал уж действовать смелее и настойчивее. Ну, мужики, если вам от всей души признаться, как я в этот момент разгорелся и трепетал всем телом, про больной палец забыл, аж во рту стало сухо и в ушах музыкально зазвенело! Вот, думаю, подвалило мне счастьице, и никто не мешает, и она передо мной лежит, как пышка, раскинув свою междуляцию! Ну, думаю, такого случая у меня отроду небывало, и об этом всю мою жизнь помнить буду! И действительно, никогда не забуду, и вот почему. Только, это, я было перевернул её вверх лицом, и рукой полез куда следует, вдруг она, всхлипнув, как встрепенётся, спросонья открыла испуганные глаза и видя, что я уже над ней, и вот-вот дело сотворять буду, она ка-а-ак пинёт меня ногой в харю. От сильного удара, сначала мне подумалось, что она не ногой ударила меня, а оглоблей, у меня из глаз искры посыпались, а изо рта кровища хлынула. Я рукой зажал рот-то, а кровь так и просится меж пальцев-то наружу. Всё-то кругом окровянил, чую, что-то во рту хрустит, сплюнул на ладонь, гляжу обломок в ползуба выпал, его как зубилом срезало! Вот думаю, тебе и «знак согласия!» морщась от боли, смотрю на Дуньку, только не на её лицо, оно меня больше не интересовало, а на ноги, в чём она обута, а она обута оказалась в кожаные сапоги с железными подковками. Она, конечно, испугалась, видя, как я весь в кровище валандаюсь по сену, и как-бы в своё оправдание говорит мне: «Не за каким чёртом было тебе лезть ко мне!» «Да я хотел тебя пожалеть, укрыть от холода, ведь ты к утру-то озябла, я и хотел на тебя свой пеньжак накинуть, а ты вон, что наделала!» — сквозь больную щербину вранливо лепечу я. Это ещё благодаря бога, как она мне все передние зубы не вынесла! А ведь таким ударом подкованым сапогом, могла меня всего передка лишить, тогда бы что? Ходи бы я весь век беззубым и жамкнуть было бы нечем! (55) А ведь в суд на неё не подашь, ни один судья не привлечёт её к ответственности, скажет — «знал куда лез, сам виноват». Да я и сам сознаюсь, что сам виноват и до сих пор себя ругаю: «не лезь со своими грязным рылом в калашный ряд!» Тогда я забился в
