— Аксель, тебе не понять, ты ведь даже никогда не трогал меня целиком. Да если я изменю тебе с другим мужчиной, а ты будешь в соседней комнате, ты же не узнаешь моего голоса. Да ты не представляешь себе…
Она не закончила фразы, но мне и так было понятно, о чем она говорит. То, чего она от меня ожидала, вызывало отвращение… Она ведь имела полное право ожидать от меня то, что она получила от другого.
Я боялся ночей. Находил какие-то отговорки, унизительные и для меня, и для нее. Однако иногда мне все-таки приходилось, я заставлял себя, но тогда она всегда была сверху, можно было до нее не дотрагиваться, я знал, что все произойдет быстро. Скоро ее тело начнет резко подергиваться, и это означает, что все позади. Даже если она хотела продолжения, все было позади. Я только этого и ждал, лежа с закрытыми глазами, пока где-то далеко, надо мной, она танцует свой одинокий танец. Ждал того, что для меня означало окончание.
— Ты же получила то, что хотела, — прошептал я однажды, когда она попыталась вовлечь меня в продолжение. — Думаешь, я не заметил, как ты дергалась?
— Дергалась? — переспросила она изумленно.
Наши глаза встретились.
— Дергалась!
Она отвернулась и тихо рассмеялась.
— Даже мое собственное тело предает меня, — прошептала она. — Но не надо путать это с наслаждением, Аксель.
По пути в крематорий я не встречаю ни одного знакомого лица. Правда, та глазастая девушка по-прежнему сидит в газетном киоске. Город так и остался для меня чужим, хоть я и прожил в нем всю жизнь. Я прохожу мимо Майорского дома. Здесь планировали построить гораздо более высокое и красивое здание. Градостроитель Харалд Халс собирался отстроить здесь порядочный небоскреб. Но война превратила еще не построенный город в руины. Все осталось в проекте — в этом мы с Осло похожи.
Я, к примеру, никогда и мысли не допускал, что переживу Герд. В лучшие времена я представлял, как мы вместе спокойно состаримся и, когда ее чувственность исчезнет, станем добрыми друзьями. Или что Господь, если он есть, раньше заберет меня к себе, а она заживет в свое удовольствие и будет ходить в театр с подружками.
А то, что произошло со Стеллой! В голове не укладывается! Вот так просто упасть и разбиться, да еще в присутствии собственного мужа, тщеславного дурака! Неосторожно. Бессмысленно. Что они забыли на крыше? Чертовски глупо со стороны этой чертовски неловкой женщины было залезать на такую высоту. Ведь неуклюжие люди имеют определенные обязательства перед своим собственным телом и перед окружающими. С неуклюжими всегда что-то случается, если они забывают об осторожности. Уж я-то знаю, я сам из этой породы.
Аманда
Представь, Би, что мы залезли на вышку, или колокольню, или на крышу, как мама с Мартином, и оттуда видно весь город. Мы считаем до трех, Би, и прыгаем. (Но сначала я пересплю со Снипом, Снапом и Снуте, потому что я не хочу прыгать, не переспав с ними. А когда они будут входить в меня спереди и сзади, то будут шептать мне на ухо, какие у меня прекрасные грудь, живот и лицо.) Мы прыгаем, наши платья раздуваются, как два красных парашюта. И скоро мы тоже встретим птиц, белку, треску и нашу старую бабку. Может, мы еще издалека заметим, как она летит и космы ее торчат в разные стороны. А если мы полетим быстрее, то наверняка где-то между небом и землей встретим маму. Вот увидишь.
II. Падение
Фредерике Молл, свидетельница
На крыше двое — мужчина и женщина. На ней одно из тех легких желто-красных платьев, какие я сама шью, а на ногах — красные босоножки. У нее длинные светлые волосы.
Мне нечего рассказать. Я не могу ответить даже на самый простой вопрос: удерживал он ее или, наоборот, столкнул? Не знаю, какой вариант выбрать. Они стояли там, наверху, и обнимали друг друга. Я как раз подумала, что вот, мол, двое влюбленных, — и она упала. Пролетела девять этажей. Я закричала и отвернулась. Все, что я видела, — это объятие и падение. Но я не знаю, удерживал он ее или столкнул. И то и другое сразу невозможно. Он не мог держать ее и одновременно сталкивать. Хотя, может, он толкнул ее левой рукой, удерживая правой, или, наоборот, правой толкнул, а левой держал. Может, это была борьба между его доброй половиной и злой. Следователь (странная полная женщина) так и не спросила меня, как он выглядел. Но если бы она и попросила меня опознать его или описать, то я не смогла бы. Я запомнила только ее. Как ветер раздувает ее желто-красное платье и оно кажется еще шире. Я вижу это вновь и вновь, постоянно, и ничего не могу поделать: они обнимают друг друга, и она падает.
Каждую ночь я просыпаюсь оттого, что вижу это объятие, вижу воздушную желто-красную ткань и слышу крики — мой и ее. И с ужасом просыпаюсь и сажусь на постели, ощущая, как на меня накатывает безмерная усталость.
Коринне
Сейчас ночь. Мартин Волд уже многое рассказал. Мы сидим за большим обеденным столом напротив друг друга. Слушать я умею. Мои органы чувств хорошо развиты. Мои уши, язык, кончики пальцев, глаза и мой большой натренированный нос. Благодаря ему я по запаху чую виновного. Это полезное качество для моей работы. Коллеги говорят, будь у меня муж, ему пришлось бы несладко. Если бы он изменял мне, я бы это чувствовала. Я бы по запаху определяла его ложь. Если бы он обдумывал мою возможную кончину, запах выдавал бы его.
Но мне ко всему прочему не меньше пятиста лет, и вешу я почти полтонны, поэтому жены из меня все равно бы не вышло.
— Мартин, давай обсудим ее слова: «Разница между нами в том, что в семье тебя любили».
Мартин качает головой. Я продолжаю:
— Ты сидишь на диване, — я киваю на зеленый диван, — а Стелла сидит на полу, скрестив ноги. Внезапно она начинает сердиться, встает и говорит, что разница между вами в том, что тебя в семье любили. Помнишь этот момент?
— А что ее рассердило? — спрашивает Мартин.
— Вы говорили о детях.
Мартин молчит. А потом шепчет, скорее себе, чем мне:
— Не удивительно, что она рассердилась.
— Это правда? Тебя действительно в детстве любили?
— Вокруг полно детей, которых любят. Разве это что-нибудь значит? Вот, например, моя дочь Би: любим ли мы ее? Я расскажу тебе о моей семье. Я вырос в Хейланде. Моего отца зовут Еспер, мою мать зовут Нора. Из поколения в поколение мои предки возделывали землю. Мои предки по линии отца — шведы, у них была самая северная в мире страусовая ферма. Моя семья до сих пор разводит страусов. А вот у моего деда Элиаса, на которого я больше всего похож, были совсем другие цели. Страусы его не интересовали. Он хотел стать кинозвездой. Он был красавцем, каких мало. Но его переехал поезд. Вот и вся кинокарьера. В Хейланде у него осталась невеста, Харриет, беременная моим отцом. Дед изменил ей самым бесстыдным образом — просто сбежал и даже не думал возвращаться… И ведь все равно вернулся, хотя не таким она представляла себе его возвращение. Вернулся в гробу, разрезанный пополам. Но Харриет быстро оправилась от потрясения, она не из тех, кто долго льет слезы. Правда, говорят, что она отомстила ему, когда его закопали в землю. Говорят, что она прокляла его, беднягу. Это прежде всего из-за нее, из-за Хаппиет, Стелла считала, что в семье меня любили. Мои родители — порядочные люди, но не больше.
— А твоя бабушка Харриет любила тебя, ведь правда?
— Я ее любил. Отчаянно.
— Отчаянно любил свою бабушку?
— Да.
— Почему же?
— Потому что моя бабушка…
— Да-да?
— Мне тогда было шесть лет, и я часто оставался у нее на ночь. Мне все у нее нравилось. Она вкусно готовила, у нее была длинная коса, которая ударялась о спину, когда бабушка расхаживала по дому или работала в саду. У нее имелся любовник. Торлейф. Его предки были португальцами, и он до пенсии работал аудитором. Обо мне бабушка не особо пеклась. Она всего-навсего меня любила, ни больше ни меньше. Просто любила. Понимаешь?
— Думаю, да.
— Однажды вечером она рано отправила меня спать. Я умылся и выпил горячего шоколаду со взбитыми сливками и свежими булочками. У нее на кухне всегда было что-нибудь вкусненькое. Когда она приходила попрощаться на ночь, она садилась на мою кровать и разрешала погладить ее по лицу. Гладить ее лицо я любил больше всего на свете. Тем вечером она прилегла рядом и прошептала: «Ты будешь таким же красивым, как твой дед. Надеюсь, ты будешь умнее его. Голова у твоего деда была битком набита всякими глупостями. Театрами, паровозами и женщинами. Театрами, паровозами и женщинами. Только о них и говорил. И получил по заслугам». Бабушка поцеловала меня в щеку. «Но ты-то не бросишь меня, Мартин?» Я покачал головой. Она улыбнулась, потрепала меня по волосам и вышла. Было темно, и мне хотелось, чтобы она вернулась. Хотелось позвать ее, чтобы она пришла и еще раз поцеловала меня, но я боялся, что она рассердится. Так мне казалось. В конце концов я выскользнул из-под одеяла и тайком прокрался на кухню. Я знал, что бабушка занята — она готовила жаркое — и я смогу спрятаться в коридорчике рядом с кухней, за висящими на вешалке пальто, и буду просто смотреть на нее и на ее косу, как она раскачивается — туда-обратно, туда-обратно. Вот так я и стоял, тоскуя по ней, преклоняясь перед ней и обожая ее всем своим маленьким шестилетним сердцем. Вдруг я услышал шаги позади и весь съежился, пытаясь казаться еще меньше. Ведь если меня заметят, то весь следующий день она будет вести себя так, словно меня в природе не существует, а хуже наказания не придумаешь. Я услышал шаги — это был Торлейф. Теперь он тоже стоял и смотрел на нее. Нас было двое. Она наклонилась, чтобы поставить жаркое в духовку. Бабушка, наклонившаяся к духовке, ее спина, коса, вьющаяся по спине, — зрелище было настолько прекрасным, что Торлейф не вытерпел. Расстегивая на ходу ширинку, он бросился на бабушку и попытался сорвать с нее юбку. Но все пошло не так, как ему хотелось. Выронив жаркое, бабушка ударилась головой о плиту и обожгла левую щеку. Торлейф поскользнулся и сломал руку.
