Анна встала рано, умылась, приготовила завтрак, но на стол накрывать не стала. Почувствовав её спешность, Парфирий вышел из спальни, а за ним высыпали один за другим все дети. Она пожелала всем доброго утра, и дети бросились к ней. Как всегда всех расцеловала, выпрямилась. Дети прижались к ней, и, положив руки им на головки, Анна произнесла: «Сегодня воскресенье, я решила, что мы пойдём в церковь всей семьёй. Надо обязательно отслужить благодарственный молебен за возвращение хозяина в дом. Наконец-то мы все вместе, начнём новую жизнь». – «Конечно, конечно!» – Из кухни вышла Елена Васильевна, сказав: «Чем раньше мы это сделаем, тем лучше».
Анна продолжала: «Мы ненадолго, всего на полчаса, а потом позавтракаем».
Ей всех уговаривать долго не надо было. Она много не говорила, не повторяла одно и то же несколько раз. В доме её понимали с полуслова, с полувзгляда. По нему они точно определяли, что им всем делать было надо… Радоваться ли, шутить ли вместе с нею – а если кто чувствовал себя виноватым, опускал голову низко и просил прощения. Она управляла глазами. В её глубоких синих глазах прочитать можно было всё: любовь, строгость, сочувствие, боль за других, нежность. Все её понимали. В них содержалось больше информации, чем в самой длинной фразе. Семья начала быстро собираться в церковь.
… Дети подрастали, становились хорошими помощниками в хозяйстве. Жизнь стала налаживаться, входить в нормальное русло. Но ненадолго. Так закончилась первая четверть двадцатого столетия.
Началась коллективизация. Парфирий со своей семьёй не хотел вступать в колхоз. Но приказу подчинился. Сдал в колхоз всё своё хозяйство: сеялку, плуг; из живности – скот, кур, уток, коров, лошадей. Тогда конфисковали всё.
Разрешили им в хозяйстве оставить две лошади, корову. Но в колхоз надо было вступать и вместе со всеми обрабатывать поля. Он не хотел. Его семья работала на своём поле, пока не отобрали.
Возвращаясь с поля, он по дороге размышлял. Нельзя так строить будущее… С такими делами и мыслями нельзя стремиться к лучшему. Говорят же все, должно хоть немного, да быть и частное хозяйство. Посмотрел он на своих лошадей и коров, отданных колхозу: бока ввалились, облезли. Плохо их кормят или загнали совсем… За скотиной уход нужен, и отдыхать давать, как человеку, иначе вон во что превратили… Падёж скота начался, а кто виноват?
Где-то глубоко в душе у него затаилась боль, жгучая тревога об утраченном, и одновременно – что-то другое, новое, смешанное с нетерпением. Когда это будет новое? Что оно принесёт? Пока прогресса не видно. Подождём… Но душа его не принимала покоя и требовала новых дорог. Раньше он знал что делать… а сейчас?! Он находился в поисках смысла. После войны, в относительно мирное время, проблема смысла жизни стала ещё актуальнее. Он не успел ещё сжиться с сознанием, что если не вступит в колхоз, ему угрожает смертельная опасность. Он не хотел мириться со смертью. Человеку дано природой бороться с препятствиями и выживать. Он должен бороться за продление своей жизни, жизни детей! Сейчас он был поставлен перед лицом исторической действительности. Продолжая философствовать, задавал себе разные вопросы. Почему ему, молодому человеку, не разобраться до конца, что происходит в жизни? В чём он сам заблуждается? Раньше, даже по молодости, заблудившись в лесу, всегда искал выход. То по тени от солнца, то искал северную сторону деревьев, где было меньше растительности, то по крикам людей определял, далеко ли от дороги… Выход всегда находил. Но теперь, штурмуя свои мозги, он не находил ответа. В данной ситуации была какая-то безысходность. Он должен был найти выход. Зачем приносить в жертву себя, детей? История, время обрекли его на жертву. Значит, приходилось срочно делать выбор. Общее – это не значит всё одинаковое. Каждый выбирает дорогу кем ему стать: садоводом, врачом, машинистом, трактористом. Но счастье должно быть у каждого. «Оставлю я эту философию посоветуюсь с Анной, что будем делать дальше»… Так он в думах возвращался из сельсовета, где ему только что пригрозили смертью, и не находил ответа на свои вопросы.
Но Парфирий был уверен в себе и знал, что место во вселенной занимает не напрасно. Таких людей уважают, с ними считаются. Цену он себе знал.
Он пришёл домой мрачный. Сел во дворе, закрутил самокрутку из газеты, как бывало на фронте. Покурил. Долго сидел в недвижимости. Анна ощущала его переживания. Всем своим видом он давал понять: что-то его мучает. Входить в дом не торопился.
Чтобы как-то разрядить обстановку, Анна взяла яблоки, помыла, положила в вазу и направилась к мужу. Подошла близко, проверяя его реакцию. Он не спеша взял из вазы яблоко, надкусил его. Тогда Анна села рядом. Он начал издалека, обратившись к ней: «Знаешь, Анна, нам предстоит в жизни решать с тобой сложнейшую задачу. Должны сделать серьёзный выбор, как жить дальше и где…» Анна заволновалась: «Где жить, какой выбор?» Парфирий выложил все доводы и свои философские мысли и сказал: «Я в тупике». Тогда Анна вкрадчивым тихим голосом спросила: «А это всё нажитое придётся бросать?» – «Другого выхода нет. Мы уже и так всё отдали в колхоз. Осталась одна корова да дом. А на лошадях мы уедем».
Анна молчала. От такого сообщения она долго в себя до конца прийти не могла. Да, она понимала, другого выхода нет. В голове у неё пронеслось: «Не зря Парфирий, видать, на днях в город Петропавловск ездил. Посмотрел на жизнь. Наверняка он уже и работу там подыскал».
Он прочитал её мысли. Продолжал: «Я и работу там подыскал. Разговаривал с начальником строительства. Он даже жильё пообещал. Сначала, может, и неказистое. Но как себя проявишь, мол… Но ты же меня знаешь…»
Говорил он неторопливо, словно выверяя каждое сказанное им слово о вещах ясных и одинаково близким до боли им обоим. Вспоминая заново всё вместе пережитое, они на том и порешили. Ждать у моря погоды нечего. Никто и ничто их теперь не остановит. Они ещё долго сидели на скамеечке в глубине двора, слушая шелест листьев тополей, плотно прижавшихся к забору и заслонявших собой небо. От цветов, посаженных по краям дорожки, и из сада доносился пьянящий запах. Тишину нарушило упавшее с дерева налитое позднее яблоко. От его удара о землю посыпались дозрелые сливы…
Ещё вчера они были жертвами войны, а сегодня стали изгнанниками. Им оставалось стремиться к чему-то новому. Найти какое-то новое укромное место на земле, где бы они могли обрести счастье, своё назначение.
Сложившееся решение сразу осуществить не удавалось. Трижды делали они попытку уехать, и трижды их всех возвращали назад со скандалом. Наконец предприняли последнюю попытку. Когда у них осталась только пара лошадей, уложив на телегу необходимые вещи, утром рано Парфирий посадил детей, Елену Васильевну – и поехали, закрыв дом и сараи. Евдоким Фёдорович, не выдержав тяжелой жизни, увода Анны от детей на расстрел и мобилизации на войну уже давно почивал в могиле. Его с ними не было.
После дождя окрестность казалось невиданно яркой. В этот солнечный день Парфирий с Анной ехали мимо своего поля в последний раз. Осенние краски были заметны повсюду. Но общий землисто-зелёный фон виднелся издалека. Трава оживилась после нескольких дождливых дней, по-майски налилась изумрудом. У дороги, на опушке леса, виднелись жёлтые лапы клёнов. На черёмухе вспыхивали от солнца прозрачно-малиновые повисшие листья. Перерытая земля огородов была лиловая, а рядом гряды курчавой капусты отливали перламутром.
Парфирий смотрел на поля и на стоящий справа лес, в безоблачное небо – всё это в отдельности потерялось в неудержимом размахе пространства. Продолжался путь, слева уплывали вдаль берега озера, справа стоял густой лес, уходивший на юг. Село оставалось позади. Деревня Половинное гнездилась посреди живописных перелесков, в сияющей утренней чистоте в такой тиши за версту был слышен каждый звук и даже кукареканье петухов. В эту минуту он подумал, что события Гражданской войны под их деревней, обречённой на безысходность, затеряются в общей памяти. И это всего лишь многотысячная часть, тех, что слагают историю.
Проезжая мимо могил с крестами и со звёздочками, он вспомнил тех, кого собирал с поля брани и хоронил в братских могилах. Но это было вёрст за 200–300 от родного края. В душе ему хотелось остановиться, подойти к могилкам, поправить ветром трепавшийся венок, принесенный кем-то знавшим, кто похоронен. Сейчас этого он сделать не мог и утешал себя мыслью, что когда-нибудь он ещё вернётся, поправит все могилы и сделает всё как положено. Но надо было спешить, ехать быстрей, отбросив мысли, мешающие ему в достижении цели. Он пришпорил лошадей. Лошади понеслись рысцой. Проехав километров тридцать, он почувствовал погоню. Да и лошади уже притомились, не смогут вынести быстрой езды, и их снова вернут как раньше… Они свернули с большой дороги в перелесок. По своим детским вылазкам на лошадях в поисках поля с хорошей травой для сенокоса, Парфирий эти места знал хорошо. За участками чистого леса путь пересекали овраги, заросшие кустарником и буерачным лесом. Выбрав овраг поглубже, они остановились отдохнуть. О всех попросил вести себя тихо и даже не разговаривать.
