— Пожалуй, — сказала Есфирь.
Я прикинул, чем, собственно, располагаю. Есть неопровержимые факты, они общеизвестны и согласуются с табличками Авенира. После бегства из собственного дома Давид отправился к Самуилу в Раму, а затем к священникам в Номву. Если воспользоваться этой ниточкой, то, подобно ткачу, вплетающему новую нить в ковровый узор, я сумел бы включить кое-что из записей Авенира в Книгу царя Давида.
— Возможно, я сумею…
— Нет! — Есфирь опередила меня. — Если бы имелась уверенность, что царь захочет включить эти сведения в Книгу, то Ванея передал бы таблички прямо ему. Для Ваней ты вроде кравчего, который пробует вино из господской чаши. Только ведь это-то вино наверняка отравлено. А теперь — я устала, Ефан, и сердце у меня разболелось. Положи мне подушку под голову и задуй светильник.
Я исполнил ее просьбу и остался рядом, пока она не заснула. Потом ушел на цыпочках в свою комнату, где написал Ванее следующее:
Да одарит Бог господина Ванею всяческими милостями.
Раб ваш ознакомился с донесениями Авенира, сына Нира, царю Саулу насчет пророка Самуила, первосвященника из Номвы Ахимелеха и Давида, отца царя Соломона. Раб ваш низкопокорнейше предлагает моему господину известить царя Соломона о содержании табличек, чтобы он решил, какие из сведений и в каком объеме могут войти в Книгу царя Давида. Возвращая таблички, раб ваш обязуется хранить тайну, покуда царь или мой господин не дадут собственноличного указания на их обнародование.
С тех пор вокруг этого дела царит молчание. Ни Ванея, ни кто-либо иной не проронил о нем ни единого слова. Я же теперь знал, чьим ставленником оказался юный Давид, взятый некогда от отцовского стада, а Ванея точно знал, что я это знаю.
В тот день, вернувшись с рынка, где я купил баранью лопатку и цветы для моих женщин, я увидел возле дома паланкин с золотыми планками и красной бахромой на крыше; в тени у входа скучали носильщики.
В доме же стоял сладкий аромат, из комнаты доносились оживленные голоса. Сим и Селеф, мои сыновья, выскочили мне навстречу, дурачась и смеясь. Сим при этом покачивал бедрами, а Селеф заламывал руки; онм сказали, что меня поджидает Аменхотеп, главный царский евнух. Я слегка оттрепал их за уши, чтобы не смели передразнивать царских вельмож, после чего отдал сыновьям баранью лопатку и велел отнести ее на кухню.
Аменхотеп восседал на моих подушках; брови у него были подведены тушью, ногти подкрашены хной, он пил вино и ел сыр. При этом Аменхотеп рассказывал моим женщинам, как велик Египет, как могущественны его боги, как красивы там мужчины, в какой роскоши живут знатные египетские дамы. Есфирь посочувствовала Аменхотепу, что судьба забросила его к такому грубому народу, как дети Израиля; он же ответил, что щедро вознагражден возможностью служить столь прекрасным госпожам, коими являются жены и наложницы мудрейшего из царей Соломона. Я заметил, что Аменхотеп глазами раздевает Лилит, и мое сердце содрогнулось от недобрых предчувствий.
Евнух протянул для поцелуя руку Есфири, Олдане и Лилит, а когда они уходили, пристально посмотрел им вслед.
— Сам я уже не пахарь, но в пашне толк знаю, — сказал он. — Редкая женщина сочетает в себе три главных достоинства своего пола. Потому ты поступил мудро, Ефан, когда взял одну женщину для души, другую — матерью твоим детям, третью — для наслаждения. Да не обделит тебя Господь Своею милостью до конца твоих дней.
Звуки его гортанного голоса сопровождались жеманными жестами, которые так ловко передразнивал мой сын Селеф. Но меня это нисколько не забавляло; наоборот, египетская изысканность речей и манер вселяла в меня тревогу.
Поэтому я сказал:
— Смею думать, не для того господин мой дал себе труд отыскать в этом зловонном переулке на задворках Иерусалима дом раба своего, чтобы похвалить его за выбор женщин.
Аменхотеп достал из складок своей одежды маленький флакон.
— Хочешь понюхать? — предложил он. — Получено от наилучшего поставщика прямо из Египта, из города бога солнца Ра.
Я капнул из флакона на ладонь. В комнате сразу же повеяло лавандой и розовым маслом. Я вспомнил о десяти казнях, которыми Господь покарал египтян, и пожелал моему гостю хотя бы парочку из них. Он лее беззаботно продолжал болтовню, толкуя теперь, причем весьма занимательно, об искусстве приготовления соусов к салатам, о лодочных гонках по Нилу, о девяноста девяти способах соития и о том, кто древнее — Яхве или бог солнца Ра.
Неожиданно, как-то уж совсем по особенному заломив руки, Аменхотеп спросил:
— Почему это, Ефан, принцесса Мелхола вновь желает видеть тебя?
— О! А она и впрямь желает?
— Я пришел, чтобы позвать тебя.
— Остается только гадать, — сказал я, размышляя, на кого еще, кроме царя Соломона, работает главный евнух. — Впрочем, я историк. Мне гадать не пристало, мое дело — факты.
— Ты пробеседовал с принцессой почти целую ночь, Ефан. Значит, располагаешь не только догадками.
— То была сказочная ночь, мой господин. Раз в году бывает у нас в Израиле такая ночь, когда сам воздух пьянит, как вино. Скажем так: принцесса грезила, а мне выпала честь услышать эти грезы.
Аменхотеп отвернулся, теперь я видел профиль египтянина: косой лоб, острый нос.
— Мы, Ефан, оба чужаки в этом городе. Стало быть, мы уязвимы и оба нуждаемся в дружеской поддержке. Но ты способен любить и быть любимым, поэтому ты уязвимее меня.
Вот она, угроза, — Лилит.
— Хочу пояснить мою мысль, Ефан. Говорят, будто твой Бог создал человека по Своему образу и подобию. Однако из предусмотрительной осторожности Он не сделал человека вполне равным Себе. Люди смертны. Но человек хочет стать богоравным, стремится к вечной жизни, поэтому египетские фараоны повелевали бальзамировать себя после смерти и замуровывать в пирамидах вместе со слугами и всем необходимым для жизни. Ты же, Ефан, и другие представители твоего ремесла, вы своим словом даруете человеку бессмертие, даже через тысячелетия народы будут знать имена тех, о ком вы написали. В этом ваше могущество. Поэтому люди открывают вам свои сердца. Бот и эта старая женщина хочет напичкать тебя своими небылицами. Я же…
До конца Аменхотеп не договорил. Он поднялся и встал передо мной, стройный, изящный, утонченный — от макушки до подошв своих сандалий.
— С тех пор как мне раздавили мошонку, я не верю ни в какого бога, ни в Яхве, ни в Ра.
Сказав это, он ушел.
Царский гарем охватывал кольцами круглый зал, в центре которого тихонько журчал фонтан. Видимо, предусматривалось возможное расширение; по мере того как увеличивалось количество жен и наложниц Соломона, росли одно за другим и кольца пристроек. Со временем здесь просто не хватит воздуха, уже сейчас кисловатая смесь запаха пота и различных благовоний теснила грудь.
Аменхотеп ушел доложить принцессе Мелхоле о моем приходе и, судя по всему, не спешил назад. У меня возникло такое чувство, будто десятки испытующих взглядов следят за мною сквозь резные стены. Я принялся разглядывать цветную мозаику. В основном это были стилизованные изображения цветов, особой чувственности не возбуждавшие. Вдруг послышались легкие шаги, шелест тканей, и предо мною возникла дева с грудью такой же высокой, как у Лилит, и ягодицами тугими, словно дыни из долины Изреельской. Кончиком восхитительного язычка она облизнула алые губы, а большие глаза ее говорили красноречивее любого платного крючкотвора, который выступает пред царем Соломоном в Судный день; она поманила меня своим розовым пальчиком. Я шепнул:
— Не навлекай на себя беду, красавица. К тому же я отец семейства, да еще книжник.
Как раз в эту минуту возвратился Аменхотеп.
— Прочь отсюда! — рявкнул он. Девица задрожала от испуга и исчезла так же внезапно, как появилась.
— Что она говорила? — быстро спросил Аменхотеп.
— Ничего, — ответил я, — только поманила своим розовым пальчиком.
Евнух облегченно вздохнул. Знаю ли я ее? Я не знал, поэтому он объяснил:
— Это, Ефан, самая глупая женщина в Израиле. Ее зовут Ависага. В свое время ее выбрали, чтобы она лежала с царем Давидом и согревала его, потому что он был уже стар и слаб. Не секрет, что от ее пыла ничего царю не передалось, весь ее телесный жар остался при ней и жжет ее чрево. Однако никому не позволено потушить этот огонь, ибо она возлежала с царем Давидом, а значит, вошедший к ней заявит тем самым притязания на царство Давидово и его престол, на котором ныне восседает Соломон. Только Ависага никак не желает понять своего положения и обратила взоры на старшего брата Соломона принца Адонию, у которого без того полно неприятностей. Адония соблазнился ее прелестями и без конца шлет ей записки — то через обувщика, то через пирожника, то через прачку, то через золотаря, то через цирюльника, ей все равно через кого, мне же приходится перехватывать ее послания, и она знает, что я их перехватываю и что все это плохо кончится, однако продолжает свое дело, ну, не глупо ли?
