С рассветом Григорий встал. От слабости его бросало в сторону. Умываться не стал, помыл только руки. В столовой у него от вида пищи подступила к горлу противная тошнота.
Дарья Ивановна пригляделась к нему внимательно:
— Чтой-та у тебя глаза красные? Не зарядился ли ты с утра пораньше?
Но зная, что Григорий выпивал очень редко, догадалась, в чем дело.
— Ты, никак, заболел? Иди-ка в медпункт, — посоветовала она. — Сейчас ходит вирусный грипп. Мне врачиха, Клавдия Петровна, сказывала, что от него даже помереть можно. Возьми бюллетень и полежи дома.
На крыльце столовой Григорий задумался в нерешительности: «На работу идти или в медпункт?» разминая пальцами папиросу, склонялся к работе, а когда закурил — к медпункту. Табачный дым показался ему необычным, он его не ощущал, будто курил сухой лист подсолнуха. «Наверное, и вправду этим вирусом захворал», — и направился к докторам.
В медпункте у него измерили температуру. Ртутный столбик поднялся до 38 градусов. Григорию выдали больничный лист. Дома он разгрыз горькую таблетку, выплюнул ее у печки в пустой чугунок, завалился в постель и задремал. Разбудил его стук в дверь. В дом вошла Нина, принесла ему из столовой обед.
Скинув с себя старенькое демисезонное пальто, она засверкала золотыми блестками черного нового платья, закрасовалась: смотри, жених, что мы в будни носим. Для видимости девичья гордость обронила:
— Мать тебе обед велела принести. — Будто сама она никогда бы к нему, одинокому парню, в дом не вошла.
Развернув упакованные бумагой кастрюли и тарелки Нина налила Григорию фасолевого супа с мясом, зачерпнула — и ложкой ко рту.
— Не хочу, — отвел Григорий ее руку.
Нина настаивать не стала. Поставив на подоконник обед, заметалась по комнате: вымыла стол, протерла мокрой тряпкой стулья, одежду Григория аккуратно развесила на вешалке.
— В комнате у тебя только волков морозить, — заметила она. — Где дрова?
— В сарае, — ответил Григорий, любуясь ее толстой косой, с пушистым расчесанным концом.
Коса метнулась к двери, скрылась в сенях, и вот уже хлопнула в сарае дверь. Нина принесла охапку поленьев, в уголке кухни нашла пыльную с отбитым горлышком темную бутылку, нюхая, спросила:
— Керосин, что ли?
— Да, — подтвердил Григорий.
Вскоре весело затрещали в печке дрова, гулко загудело в трубе. Обед с подоконника перекочевал на плиту. И вот уже разогретые блюда дымятся на стуле у постели Григория.
— Платье запачкаешь, надела бы фартук, — подсказал ей Григорий.
— На черта он мне сдался. Фартук твоей вертихвостки, а я его буду к себе на шею цеплять, — и брезгливо поморщилась.
Сильным движением рук Нина приподняла Григория, сунула под спину подушку, с решимостью поднесла ложку с едой:
— Ешь.
Григорий сдался: «Корми, шут с тобой». Медленно прожевывая пищу, он с безразличным видом уставился в угол.
— Об ней все думаешь? — спросила она и испугалась: вдруг скажет «да».
Но он ничего не сказал, только пристально поглядел на нее и, отодвинув подушку, лег.
Собрав посуду, она оделась, у порога сказала:
— Вечером меда принесу. Выпьешь чаю с медом на ночь и утром станет полегче.
Через несколько минут после ее ухода около кровати Григория задребезжало стекло. Григорий посмотрел в окно. На него глядели расторопные глазки Игорька.
— Папа, открой мине дверь! — кричал он.
Григорий приветливо замахал рукой, улыбнулся.
«Откуда же он узнал, что я дома? Наверное, видел, как отсюда вышла Нина».
— Папа, впусти меня!
Григорий заколебался: что он будет с ним делать?
Но тут Игорька схватила за руку подошедшая Анастасия Семеновна и увела к себе.
Вечером опять пришла Нина. Григорий насильно заставил себя съесть ужин, а чай с медом выпил с удовольствием.
Среди ночи он проснулся. Голова и подушка были мокрые от пота. Сырая рубашка прилипла к телу. Перевернув подушку, он опять заснул. А когда утром пробудился, почувствовал себя лучше. С аппетитом позавтракал. На душе стало веселее. Только в комнате было невыносимо жарко. Через открытую дверь кухни Григорию виделись пляшущие на стене огненные блики от раскаленной плиты. Он встал с постели и открыл форточку.
На улице потеплело. Тающий снег на дороге перемешался с грязью.
Не успел Григорий снова лечь в постель, как услышал за окном голоса:
— Я к папе хочу…
— Нет его, он на работку ушел. Пошли домой.
Перед обедом Григорий встал, оделся. Несколько раз он заглядывал в окно: «Где же коса?» Скучно было в доме одному, да и есть захотелось. Неожиданно для него самого пришла мысль: «А не побриться ли мне до прихода Нины?» Мигом он поставил на плиту кружку с водой, настругал в пластмассовый стаканчик мыла, направил на ремне бритву. Поглядывая в окно, Григорий выбрил одну щеку и намылил другую. Вдруг он увидел, как наперерез ехавшей по дороге машине бросился со всех ног Игорек. Его отчаянный вопль ворвался через открытую форточку в комнату.
— Папа, остановись!
Но машина, разбрызгивая по сторонам грязь, пронеслась мимо.
«Ивану Травушкину передали, пока я болею. Как же Игорек узнал мою машину? А-а-а, хитрец, — догадался Григорий. — Он запомнил ее по белой, некрашеной верхней доске кузова». Неожиданно худая выбритая щека больного покрылась румянцем, а в его глазах на секунду застыли беспокойство и сострадание. Григорий быстро надел меховой пиджак, выскочил на улицу и побежал к дороге, на которой лежал вниз лицом Игорек. От свежего воздуха закружилась голова, ослабли ноги. Он остановился, перевел дыхание и снова побежал.
Игорек, упав на мокрый грязный снег, плакал. Раскинутые на дороге ручонки его посинели от холода.
Григорий подхватил Игорька, прижал к своей широкой груди, понес в дом. В теплой комнате он раздел его: снял промокшие и запачканные грязью пальто и штанишки.
Игорек, надув губы, молча озирался вокруг, припоминая знакомую обстановку дома.
— Папа, а где мой самолет? — вдруг спросил он.
Уезжая из дома Григория, Марина специально не взяла игрушки, сделанные рукою мужа: не хотела, чтобы они напоминали сыну о неродном отце.
— Сейчас найдем, — пообещал ему Григорий.
Когда пришла Нина, Григорий попросил ее замыть одежду Игорька. Не говоря ни слова, она разделась, подогрела на плите воду и, уже моя, не вытерпела, начала Игорька стыдить:
— Ишь, злюка какая. Как не по его, так он сразу ложится на землю. Взял себе за моду падать, где стоит…
Игорек при виде отца успокоился. С игрушкой в руках он сидел на стуле и, пригревшись у теплой печки, посоловел, размяк. На брань тети он не обращал никакого внимания.
Григорий снова намылил недобритое лицо и заскоблил по ней бритвой. В минутном перерыве, пока мазал мыльной пеной высохшие щеку и подбородок, подтрунивал над Ниной:
— Слышишь, коса, люди не знают, что ты носишь мне еду по приказу матери. Видят, как ты в дом ко вдовцу бегаешь, и хихикают. Отобьешь от себя всех женихов.
Нина вспыхнула, заговорила возбужденно:
— Я не ищу радости в темных уголках и никогда не буду воровать у себя счастье. У меня будет все по-хорошему и по порядку. А сплетен я не боюсь. За меня не беспокойся, о себе лучше подумай. Один раз хомут не по своей шее надел — и плечи побил. А теперь опять в риск играешь. Думаешь, этим ты ее вернешь? Не надейся. Не уйдет она от Николая.
Слова ее задели самолюбие Григория. Он загорячился:
— Не нужна она мне совсем. Я из-за нее много крови попортил. Довольно. Но ты сама знаешь, как он ко мне липнет. — И тише проговорил: — Да я у меня самого он в сердце крепко засел. Не могу я от него отвернуться.
— Кабы он твой был или голая сирота, — не унималась Нина. — У него ведь есть родной отец и живая мать. Зачем же ты в их семью лезешь?
Григорий досадливо махнул рукой: не понимаешь ты, дескать, ничего — и с огорчением подумал: «Еще не жена и даже не невеста, а командует. Привыкла дома помыкать отчимом…»
Игорек дремал у печки. От громкого разговора он очнулся, полусонными глазами поглядел на отца и опять сомкнул веки. Григорий постелил ему чистую постель и уложил на своей кровати.
«Ишь, как ухаживает», — удивилась Нина и от неожиданно возникшей у нее мысли засияла: «А своего-то сынка он разве так уходит и присмотрит — лучше самой матери». Но, взглянув на простое, добродушно улыбающееся лицо Григория, поняла, что ошиблась. Не лучше он будет относиться к своему сыну, а так же. Такой уж он человек. Гриша не может делить ласку и добро на части: двести граммов вам — чужим людям, а килограмм нам — своим родным. И никакой он не дурачок. Она в это никогда не верила и не поверит, что бы о нем в селе ни говорили. Все хорошие люди его уважают. И она вот к нему со всей душой. Может, за ту же его сердечность, которая рождала в ней веру в крепкую и стойкую семью, может, и еще за что… Кто знает? Да и зачем об этом знать? Важно только, что ее переполняли чувства гордости за него. И ей совсем непонятно, почему Марина ушла от него к другому. Когда она над этим задумывалась, у нее загоралась против нее злоба. Как Марина могла оскорбить такого человека! Подумаешь, цаца какая. Одними ужимками да хитрыми вывертами ребят покоряла. А они простофили. Кто их дразнит да над ними всякие шуточки проделывает, ту они и любят.
