– А что такое Родина? М?
– Герхи, в этом вся философия человечества. Всегда были ошибки одних, за которые расплачивались миллионы. И ты никуда не денешься от этого.
– А если я не хочу умирать на войне? – Герхард развел руками. – Моей позицией гражданина кто-то поинтересовался? Никого не волнует, что у меня семья, любимые дети, взросление которых я хочу увидеть. У каждого из людей есть мечты и планы на жизнь. По какому праву нас лишают наших родных.
– Герхи, может ты слишком идеализируешь этот мир. Я понимаю всю горечь твоей утраты. Мы с Вернером очень сочувствуем тебе, поверь. Но жизнь более глубокая и в ней всегда череда приобретений сменяется чередой потерь. Мы обязаны платить природе за свое существование.
– Один дурак у руля страны – это совсем не природа, друг мой.
– Однако даже один дурак у штурвала целого государства ничего не решает. Этот дурак создает целую систему, которая в скором времени сама себя изживает и тянет за собой в мир хаоса всех остальных.
– Вот если бы правители лично отвечали за свои поступки и били морды друг другу. Представляешь картину, как кайзер получает взбучку от царя Николая и королевы Англии. Я уверен, что это было бы самым зрелищным событием в истории. А мой отец был совсем не причем.
– И самым справедливым за последнюю тысячу лет.
Вернер сидел напротив Герхарда и не сводил с него взгляда. Видя свое отражение в захмелевших глазах друга, Вернер глубоко задумался, не решаясь сказать свои мысли вслух:
«Каждая семья задается этим вопросом: «Почему именно наши родные?» Я не смогу ничего ему объяснить в настоящий момент. Трагедия миллионов людей по всей Европе видится в такой ситуации мельчайшей песчинкой, которая кажется несравнимой с твоим личным горем».
Вернер глубоко погрузился в свои мысли и потерял нить разговора. Вкус холодного пива отчетливо чувствовался во рту, и особенно ощущалось, как алкоголь всасывается внутрь, бежит по кровеносным сосудам и высвобождает тебя.
– Я запишусь на фронт. – Вдруг слетело с губ Вернера. Он и сам не смог понять, почему он произнес это.
Друзья оглянулись на него, широко разинув рты. Лицо Герхарда побледнело, и маленькие глазки забегали по его лицу.
– Фронт… Какого черта я сейчас услышал слово «фронт»?
– Да, ты услышал все правильно.
– Ты совсем уже потерял рассудок? Понимаю, если бы я из чувства мести за отца отправился туда. Но тебя-то, какая муха укусила?
– Нет, он просто много выпил. – Сказал Отто, похлопав Вернера по плечу. – Дружище, не шути такими вещами.
– Я серьезно. В тот день, когда вы узнали о смерти отца, я был в призывном пункте и все уже решено.
– Ты… – Герхард побледнел еще сильнее. – Тебя убьют, дурак, ты чего задумал? Какой фронт. Да ты… ты даже не способен пощечину кому-то отвесить.
– Да-да, точно. Вечно мы с Герхом заступались за тебя и получали тумаков. – Отто засмеялся.
– Я не собираюсь никому ничего объяснять. Это мое решение и я его не изменю.
– И какая же у тебя причина? – допытывался Герхард.
– Она слишком личная.
Отто покачал головой:
– Хм, я бы согласился вытерпеть Страсти Христовы, но не идти на войну.
– Я договорюсь где-нибудь при штабе. В окопы меня вряд ли пошлют, какой из меня вояка. Я в тылу буду помогать.
– Да ты очумел совсем. – Захмелевший Герхард разъярился и ударил кулаком по столу. – Какой штаб, какой тыл. В первой же шеренге задницу с головой сложишь. Отец рассказывал мне обо всех ужасах передовой, о той мерзости, что там происходит. Люди погибают, а их трупы только через несколько недель вытаскивают из размытой непрекращающимися дождями земли. Солдатская жизнь там ничего не стоит. Ты будешь частью одной человеческой массы, которая сдерживает другую массу и чьей массы больше, у того в руках и победа. Никто не жалеет там пехоту.
– Откуда у тебя такая уверенность, что меня возьмут в пехоту? Я все разузнал, когда записывался. Капитан сказал, чтобы я сообщил своему командиру по прибытию о своих пожеланиях.
– Тебя можно записывать в отказники. Таких в армии не любят, поверь.
– Будто здесь кто-то любит.
– Ага… значит, вздумал доказать всем, что герой. Тогда почему в тыл, а не в окопы? Страшно? Хочешь создать видимость службы, чтобы все зауважали тебя? Задумал пыль в глаза пускать? Думаешь, никто впоследствии не узнает, что ты всю войну свой юный зад отсиживал, пока другие под пулями голову склоняли?
– Если пошлют в окопы, значит такова судьба. – Вернер поставил точку в разговоре.
Герхард сурово посмотрел на друга, внимательно вслушиваясь в его позицию, но, не понимая ее аргументации. Через секунду запал Герхарда исчез и он перестал уговаривать.
– Твоя правда, друг, поступай как знаешь. – Герхард выпил залпом треть кружки и попросил принести еще три.
Официант повторил заказ. Друзья были уже изрядно выпившими. Разговор о предстоящей службе Вернера утопился в белой пене пивных стаканов. Вернер делал глоток за глотком и начинал чувствовать давно забытое ощущение опьянения. Первый раз он напился в четырнадцать, когда они с Герхардом и Отто украли из магазина бутылку вина. Они откупорили ее на противоположном берегу Залы, в лесочке, и первое алкогольное опьянение оказалось таким же откровенным открытием для души и тела, как и осознание первого секса. Но в этот вечер ощущения были совершенно иными. Выпитое увлекло за собой куда-то все депрессивные мысли о собственной ненужности в этом мире, а на смену этим терзаниям вышла ясная душевная невесомость, в которой отсутствовали все пессимистические мысли. Вернеру казалось, что окружающий мир постепенно отделяется от него, отрывается, словно тонкий лист белой, как снег бумаги. И он витает где-то в облаках, а все его планы и мечты в одном шаге от него и нужно лишь протянуть руку и ты станешь всем, кем пожелаешь. Все вокруг становится блеклым, неестественным и безоблачным. Извечная стеснительность и замкнутость – испарились. Блаженное чувство заполняло душу с каждым глотком холодного пива. Голова невольно склонялась к столу, но Вернер старался удерживать ее прямо и слушал друга. Герхард продолжал сыпать философию. Хотя это больше походило на пьяный бред, но все же не бессмысленный бред.
– Ты, понимаешь, эта жизнь, она же и ломаного гроша не стоит. – Герхард совсем нахлестался, но продолжал говорить. Эмоциональная речь выходила из него философскими размышлениями. – Если представить только, сколько всего скрыто в этом мире. Ты рождаешься, растешь и познаешь окружающий мир. Ты испытываешь первые любовные и сексуальные влечения Ты представляешь собой маленький мир, в котором скрыта особенная индивидуальность. Ты – целый мир в мире природном. И одна пуля способна перечеркнуть все пережитое тобой. Доля секунды уничтожает годы, убивает лавину чувств, эмоций и желаний, пережитых тобой. И все… ты был, и тебя больше нет. Все исчезло, словно сигаретный дым. Господи, не дай бог, Верни, тебе узнать запах войны.
– Такова сущность всего человечества. – Сказал Отто и достал из кармана старый отцовский портсигар, а из него сигарету. – В этом вся черная прелесть жизни. Ты живешь и радуешься, а через секунду тебя уже может и не быть.
Весь следующий час ребята не брали никакой выпивки. Вернер почувствовал, что он уже достаточно пьян. Отто о чем-то беседовал с Герхом. Остальные посетители бурно обсуждали острые темы. Сотня голосов сливалась в непонятный гам, будто кто-то растревожил рой пчел. Вернер ощущал, как тяжела его голова. Ему захотелось выйти на улицу, подышать свежим воздухом и он сказал ребятам, что мать ждет его дома к определенному часу.
– Вернер, ты иди, а мы с Отто еще посидим. Всего хорошего.
Пожав друзьям руки, Вернер направился к выходу. Дождавшись, пока он покинет зал, Отто наклонился к Герхарду.
– Герхард?
– Что?
– Ты веришь, что он записался в армию?
– Да.
– Ты ведь понимаешь, что мы должны отговорить его, пока он не уехал.
– Нет, не нужно. Дай сигарету. – Ответил Герхард.
– Как не нужно? – удивился Отто, протягивая портсигар. – Тогда как назвать ту философскую ахинею, что ты тут нес час назад? Ты же до усрачки отговаривал его, а теперь говоришь обратное. Герхард, он же твой лучший друг. Неужели ты желаешь ему сгинуть там?
– Я был не прав, прося его не делать этого.
– В чем ты не прав? Ты абсолютно прав во всем. Что изменилось за этот час?
– Ты не поймешь меня. С моей стороны это прозвучит более чем жестоко, но его нельзя останавливать.
– Почему нельзя?
Герхард глубоко вздохнул:
– Знаешь, за что я уважаю своего друга, Отто?
– Интересно узнать.
– Я много раз был свидетелем того, как судьба била его и швыряла о землю. Пусть это не тот удар, что получил я со смертью отца, но для него это были реальные удары. Он подвергался многочисленным физическим нападкам со стороны Хайнца и многих других. Ему пришлось выслушать в свой адрес нереальный поток оскорблений и моральных унижений. На протяжении многих лет я видел, как его психика травмировалась, а нервная система истощалась. Я прекрасно чувствовал, как ему тяжело от того, что он изгой. И ведь он сам начинал осознавать, что он отщепенец, отверженный обществом. Но… – Герхард сделал паузу и закурил, – он никому не жаловался. Ни разу! Его пинали, а он молчал и держал в себе всю эту тяжесть. Знаешь, когда тебя каждый день уверяют в том, что ты законченный идиот, трус и слабак, то спустя какое-то время ты начинаешь в это верить. Отдельные неудачные обстоятельства дают тебе понять, что так оно и есть. Под давлением сотен мнений Вернер поверил в то, что он – недостойный человек. Он живет с этим, Отто, просыпается каждый день, зная, что никому не нужен и нелюбим всеми вокруг, но он молчит. Он ничего не рассказывал даже мне, лучшему другу, а продолжал улыбаться, хотя внутри горел ярким пламенем, как бумага в огне. Он терпел, Отто. И для меня будет предательством по отношению к нему, если я отговорю его, зная реальную причину его решения. Здесь его ждут унижения и насмешки, а там он встретится со всеми своими страхами. Ведь он идет туда не сражаться за родину. Мне думается, что Вернер из тех, для кого родина совсем не главное в жизни. Он совершил этот поступок, чтобы доказать самому себе, что он является личностью. Ему повесили клеймо труса, и лишь увидев оборотную сторону медали своей судьбы, он сможет понять, что это не так. Вот в чем мужественность и сила человека, Отто. Я уважаю Вернера за то, что он очень сильный человек, хоть и не знает об этом.
