– Я был не прав, прося его не делать этого.
– В чем ты не прав? Ты абсолютно прав во всем. Что изменилось за этот час?
– Ты не поймешь меня. С моей стороны это прозвучит более чем жестоко, но его нельзя останавливать.
– Почему нельзя?
Герхард глубоко вздохнул:
– Знаешь, за что я уважаю своего друга, Отто?
– Интересно узнать.
– Я много раз был свидетелем того, как судьба била его и швыряла о землю. Пусть это не тот удар, что получил я со смертью отца, но для него это были реальные удары. Он подвергался многочисленным физическим нападкам со стороны Хайнца и многих других. Ему пришлось выслушать в свой адрес нереальный поток оскорблений и моральных унижений. На протяжении многих лет я видел, как его психика травмировалась, а нервная система истощалась. Я прекрасно чувствовал, как ему тяжело от того, что он изгой. И ведь он сам начинал осознавать, что он отщепенец, отверженный обществом. Но… – Герхард сделал паузу и закурил, – он никому не жаловался. Ни разу! Его пинали, а он молчал и держал в себе всю эту тяжесть. Знаешь, когда тебя каждый день уверяют в том, что ты законченный идиот, трус и слабак, то спустя какое-то время ты начинаешь в это верить. Отдельные неудачные обстоятельства дают тебе понять, что так оно и есть. Под давлением сотен мнений Вернер поверил в то, что он – недостойный человек. Он живет с этим, Отто, просыпается каждый день, зная, что никому не нужен и нелюбим всеми вокруг, но он молчит. Он ничего не рассказывал даже мне, лучшему другу, а продолжал улыбаться, хотя внутри горел ярким пламенем, как бумага в огне. Он терпел, Отто. И для меня будет предательством по отношению к нему, если я отговорю его, зная реальную причину его решения. Здесь его ждут унижения и насмешки, а там он встретится со всеми своими страхами. Ведь он идет туда не сражаться за родину. Мне думается, что Вернер из тех, для кого родина совсем не главное в жизни. Он совершил этот поступок, чтобы доказать самому себе, что он является личностью. Ему повесили клеймо труса, и лишь увидев оборотную сторону медали своей судьбы, он сможет понять, что это не так. Вот в чем мужественность и сила человека, Отто. Я уважаю Вернера за то, что он очень сильный человек, хоть и не знает об этом.
– А если он погибнет, Герхард, ты не будешь корить себя за то, что с легкостью отпустил его туда и не помешал?
Герхард задумался и, втянув в легкие сигаретный дым, ответил:
– Его не смогли бы остановить даже родители, поверь мне, потому что он твердо решил. Где-то глубоко в душе я все же надеюсь, что он попадет в тыловую службу, как и хотел. Этим я себя обнадеживаю, но отговаривать не собираюсь. Когда он самостоятельно заглянет в глаза ада и не дрогнет, он поверит в то, что достоин называться мужчиной. Когда я уговаривал его, я понимал, что он не слышит меня.
– Не слышит, потому что сам должен увидеть собственные силы и поверить в них?
– Именно. И никто за него это не сделает. Мы уже не дети, хотя долгое время я думал, что Вернер еще ребенок, но я ошибался. Потому что все свое взросление он держал в себе.
– Но если он все же погибнет, Герхард, как ты это воспримешь?
– Для меня это будет большой утратой и, я уверен, что бесы обвинения все же нагрянут ко мне, но я буду знать, что нисколько не виноват в этом.
Это его решение, Отто. И, поверь, глядя на жизнь Вернера, именно армия сможет изменить всю его судьбу. Останься он здесь, общество заклюет его, и он войдет во взрослую жизнь с кучей комплексов, которые итак уже целым пластом сидят в нем.
– Я не зря заговорил о нем, Герхи. Мне почему-то стало жалко его, когда он сообщил нам о фронте. И, думаешь, он сейчас вышел, потому что мать ждет дома? Нет, ему хочется побыть одному, собраться с мыслями и направить их в нужное русло. Я прочитал это в его глазах.
– Да, вероятнее всего. – Герхард докончил с сигаретой и затушил ее в опустелой пивной кружке. – Он не сказал нам дату своего ухода. Ха… А ведь я всегда считал его ребенком, не сведущим ни в чем. А он оказывается еще тот жук.
Вернер действительно не имел цели срочно бежать домой. Выйдя из «Старой госпожи», он пожелал прогуляться по родному городу, запомнить его красоты, запечатлеть и сохранить в памяти места, на которых он никогда и не был, хоть и жил здесь с самого рождения. Ночь была восхитительной. Ветер был не то что легким, а просто воздушным, теплым и приветливым, и от его дуновения не поднимались даже волосы, только кожа слегка чувствовала его бархатное прикосновение. Одинокие окна в домах еще источали яркий свет, а из центральной таверны, где очень любил отдыхать Хайнц с друзьями, доносились пьяный смех и еле различимые крики. Вернер будто заплутал в сетях города, а тот словно не выпускал его из своих объятий и водил по своим лабиринтам и закоулкам.
Он много раздумывал о том: какая она, война? В его воображении тут же всплывали яркие картины из исторических романов. Но знания о корсарах и эпохе Наполеона давали слабое представление о масштабности той войны, что терзает Европу сегодня. Вернер старался успокоить себя разными надеждами, но каждый раз возвращался к тому, что сильно боится. Боится сильнее, чем на экзамене. Этот страх проявлялся совсем по-другому. Его ощущение заставляло лезть глубоко в душу и рыть ее до оголенных нервов. Вернер поймал себя на мысли, что чаще обычного он последние дни стал вспоминать родителей, друзей и мимолетных знакомых. Вспомнил тетушку Магду, которую последний раз видел в десять лет. В памяти всплывали имена людей, которые давно были забыты. Почему-то ему хотелось встретиться с каждым, с кем его сводила судьба и попросить прощение за то, в чем был и не был виноват, за возможные обиды. Извиниться перед Анной Вальц, официанткой в местном кафе, за то, что пару лет назад вылил на нее горячий кофе. Пожать руку Хайнцу, память вытаскивала из своих темных мест запыленные от долгого времени ситуации. Родители…
О том, что он записался добровольцем, Вернер поставил родителей перед фактом, даже не разрешив им высказать своего мнения. Для него боязнью было только одно – что в его отсутствие они разойдутся и семья распадется, а его даже не будет рядом, чтобы поддержать их обоих. А у них он за что может попросить прощения? Ведь родные по крови не гневаются и не помнят обид, хотя это, вероятно, ошибочное мнение. Через пару дней ему предстоит ночью явиться на вокзал по общему предписанию. Он сядет на поезд и уедет в сумрачную неизвестность. И уже не будет возможности что-то сказать матери и отцу.
Юноша вышел к длинной аллее в центральном парке, который тянулся почти через весь город, разрезая его пополам. Парк был украшен красивыми скамейками по обеим сторонам. Деревья опутывали аллею, словно в оранжерее, и даже днем здесь всегда была тень, которая создавала романтику, и молодые влюбленные всегда могли приходить сюда, чтобы почувствовать тепло друг друга, побыть в любви и тишине, слушая только шелест листвы и пение птиц. Именно здесь, под сенью дубов, лип и кленов, Вернер был на своем первом и последнем свидании с девушкой.
Отвлекшись от себя, Вернер осмотрел аллею. Она была пуста и спокойна, словно в мире совсем не осталось людей. Но на одной скамейке, чуть врезанной в куст жасмина, сидела женщина. Еле ступая, юноша не хотел тревожить покой дамы, но, услышав, как женщина всхлипывает, все же решил подойти. Завидев Вернера, женщина подняла голову и ее глаза были чуть красные. В одной руке она держала белый платочек, на котором ясно были видны черные мокрые разводы, а в другой конверт. Вернер приблизился и спросил:
– С Вами все в порядке?
– Да, спасибо, молодой человек, все хорошо.
– Но Вы плачете…
– Не всегда же людям смеяться. – Ответила женщина, грустно, но искренне улыбнувшись.
– Вы не против, если я присяду?
– Конечно, садитесь.
Вернер присел рядом и надеялся, что запах алкоголя давно выветрился.
– Вы здесь живете, в Йене? – он задал первый пришедший на ум вопрос.
– Да, я здесь родилась. А вы?
– Тоже.
– Решили прогуляться по ночному городу?
– Да, порой перед сном полезно пройтись, подышать свежим воздухом. Потом спится лучше.
– Согласна с вами.
– Меня Вернер зовут.
– Патриция.
– Вы здесь никого не ждете? А то вдруг я мешаю.
Женщина опустила голову и не сразу ответила. Казалось, что она что-то в себе перебарывает, прежде чем ответить.
– Нет, вы не мешаете. – Ее голос был более, чем нежный. Вернеру казалось, что он растворяется, слушая ее. Но в произнесенных бархатистых словах чувствовалась явная печаль.
Какое-то время они сидели и молчали. И это молчание приносило лишь освобождение и умиротворение. Вернеру всегда представлялось, что молчание – признак отсутствия тем для разговора. Но сейчас он чувствовал, что никакие слова не нужны. Переводя взгляд на женщину, он понимал, что молчание рядом с ней превращается в мелодию для души, оно восполняет его и успокаивает.
