Эту печальную историю подчеркивает музыка. Она нежная и грустная, простая и лиричная, что можно оценить, прослушав записи к книге. Поздние версии песни наполнены тем же настроением. Адаптация популярного водевилиста Шарля-Франсуа Панара подхватывает скорбную мелодию, превращая ее в плач влюбленного: глядя на реку, он сравнивает постоянство своей любви с потоком, неизменно стремящимся с холма к цветущей равнине[103]:
Ruisseau qui baigne cette plaine,Je te ressemble en bien des traits.Toujours même penchant t’entraîne.Le mien ne changera jamais.
Поток, омывающий эту равнину,Я во многом похож на тебя.Твое стремление постоянно.И мое никогда не изменится.
Какой бы на самом деле ни была песня изначально, можно заключить, что она рассказывала о любви, нежности и тихой печали.
Этот набор ассоциаций создает рамки или ожидания, которые вызывают к жизни слова первой строки и которые были использованы в версиях, нападающих на мадам де Помпадур. Уже более ранняя пародия, направленная против неизвестной герцогини, показала эффективность смещения акцента с приторного на язвительный. Она начинается с таких же сладких строк в начале и наносит сокрушительный удар в конце[104]:
Sur vos pas charmants, duchesse,Au lieu des grâce et des risL’amour fait voltiger sans cesseUn essaim de chauve-souris.
На пути вашего очарования, герцогиня,Вместо смеха и красоты,Любовь заставляет трепетатьСтаю летучих мышей.
Популярная песня 1737 года с нотами из рукописного песенника. Bibliothèque nationale de France, Département de Musique
Насмешка над мадам де Помпадур, приписываемая Морепа, очень похожа на пародию, направленную против герцогини, и использует тот же прием переключения настроения с помощью вызывающей последней строки:
Par vos façons nobles et franches,Iris, vous enchantez nos coeurs;Sur nos pas vous semez des fleurs,Mais ce sont des fleurs blanches.
Ваши изысканные и свободные манеры,Ирис, пленяют наши сердца,Вы устилаете наш путь цветами,Но это белые цветы.
Последняя строка о венерической болезни («fleurs blanches» или «flueurs blanches») еще оскорбительнее, чем насмешка о летучих мышах, и дает возможность предположить, что автор песни о Помпадур адаптировал старую схему под новую цель. Но каким бы ни было ее происхождение, песня, взбудоражившая правительство в 1749 году, большую часть своего эффекта черпала из цепи ассоциаций, которая могла нарастать еще с XVI века. Для парижан, возможно, эти ассоциации усиливали удар, наносимый последней строкой, получавшей большую убедительность за счет несоответствия ожиданиям: она внезапно превращала любовную песню в политическую сатиру.
Я пишу «возможно», потому что в этом есть большая доля предположения. На все это легко возразить так: «Réveillez-vous, belle endormie» была печальной любовной песней; но если она была популярна, то в нее могло вплестись множество других ассоциаций, которые вызывали у слушателей 1749 года непонимание, возражение или замешательство. Чтобы почерпнуть больше информации об этой песне, я изучил ее упоминания в двух самых крупных «chansonniers» с 1738 по 1750 год – «Сhansinnier Сlairambault» и «Сhansinnier Maurepas», происходящий из коллекции песен самого Морепа. (К сожалению, он заканчивается 1747 годом и не содержит ничего относящегося ко времени его падения[105].) «Réveillez-vous, belle endormie» встречается довольно часто, из чего следует, что это была одна из излюбленных мелодий для придумывания к ней новых слов. В тринадцати томах «Сhansinniers Clairambault» за этот период (в каждом из которых около четырехсот страниц) насчитывается девять версий. Четыре из них направлены против министров и высокопоставленных особ при дворе. Следующая насмешка над Филибером Орри, министром финансов, которого компрометировали огромные траты его брата, демонстрирует, что это были за сатиры[106]:
Orry, contrôleur des finances,Pour punir son frère, dit-on,De toutes ses folles dépenses,Le fera mettre à Charenton.
Орри, контролер финансов,Чтобы наказать брата, говорят,За все его безумные траты,Хочет отправить его в Шарантон [приют для умалишенных].
Очевидно, «Réveillez-vous, belle endormie» была простой мелодией, которую насмешники легко могли изменить для нападок на какую-нибудь важную персону. Парижане скорее всего привыкли к такому ее использованию и были готовы услышать новые строки, направленные против мадам де Помпадур.
Но другие песни на эту мелодию не создают четкой картины. Ее использовали для насмешек над вражеской армией во время Войны за австрийское наследство, для шуток об экзотической внешности турецкого посла, прибывшего в Париж, для высмеивания Французской академии и даже для выражения негодования по поводу гонений на янсенистов[107]. Проянсенистская версия прославляла Шарля Коффина, бывшего ректора Парижского университета, как мученика, пострадавшего за правое дело. Из-за того, что он отказался признать буллу «Unigenitus», осуждавшую янсенизм, он лишился последнего причастия и умер без отпущения грехов:
Tu [Coffin] nous apprends par ta conduiteQu’il faut aimer la vérité,Qu’en fuyant la Bulle mauditeOn parvient à l’éternité.
Ты [Коффин] учил нас своим примером,Что нужно любить истину,Что, избегая проклятой папской Буллы,Можно прикоснуться к вечности.
Трудно представить что-то более далекое по настрою и духу от антипомпадурской «Réveillez-vous, belle endormie», хотя янсенисты и были наиболее явными противниками правительства[108].
«Сhansonnier Maurepas» подтверждает находки из «Сhansonniers Clairambault». В нем пять песен совпадают с найденными ранее и одна отличается. Она, лишенная насмешек над кем бы то ни было, просто посвящена недавней опере[109].
Рассмотрев все варианты «Réveillez-vous, belle endormie» с 1739 по 1749 год, нельзя сказать, что какой-то набор ассоциаций преобладал над другими в тот момент, когда она привела к падению Морепа. Мелодия достаточно часто обращалась против известных личностей, чтобы парижане улавливали эхо предыдущих насмешек, когда ее использовали для издевки над мадам де Помпадур. Но они могли связывать ее и с другими вещами, иногда довольно обыденными. Как бы тщательно мы ни рылись в архивах, мы не сможем найти безусловный и понятный ключ к ассоциациям, соединяющим для французов слова и звуки более трех столетий назад.
Без возможности читать мысли мертвых – и раз уж на то пошло, живых – можно все же с достаточной правдоподобностью восстановить наборы ассоциаций, связанные с известными мелодиями. Сопоставив упоминания в «chansonniers», можно заключить, какие из них были наиболее популярны. (Часть информации, актуальная для этого исследования, дана в приложении «Популярность мелодий».) Я выделил дюжину тех, что, по моему мнению, были известны практически каждому парижанину в XVIII веке. Одну из самых популярных «Dirai-je mon Confiteоr», также известную как «Quand mon amant me fait la cour», можно опознать по припеву «Ah! le voilà, ah! Le voici». Эта мелодия использовалась для самого популярного из произведений, связанных с «делом Четырнадцати», «Qu’un bâtarde de catin». Сверившись с диаграммой распространения стихотворений в главе 3, можно заметить, что «Qu’un bâtarde de catin» появилась в двух разных точках, пересекалась с четырьмя другими мятежными стихотворениями и передавалась по меньшей мере шестью из четырнадцати подозреваемых. Как объясняется в главе 10, под «catin» («шлюхой») подразумевалась мадам де Помпадур, и этот вариант песни продолжал изменяться, так как парижане постоянно придумывали новые строфы, чтобы поиздеваться над новыми персонажами и высказать свое отношение к последним событиям.
Вдобавок к показанному развитию песни, по мере того как новые строфы добавлялись к изначальной «Qu’un bâtarde de catin», можно проследить мелодию назад во времени к ее предыдущим версиям, чтобы определить, какие ассоциации были связаны с ней до «дела Четырнадцати». Как и многие популярные мелодии, изначально это была любовная песня. Согласно Патрису Куаролю, она рассказывала о парне, который добивался расположения девушки и обманом заставил ее признать свои истинные чувства. Не зная, разделяет ли возлюбленная его страсть, он переоделся капуцином, пробрался в исповедальню и, спросив о ее грехах, заставил признаться, что она его любит[110]. Следующие версии избавляются от мотива исповеди и меняют местами роли. Пока возлюбленный вздыхает и томится, девушка жалуется на его робость. Ей хочется действий, а не слов, и она решает мучить своих будущих любовников, дразня их: она будет оказывать им определенные знаки расположения, но никогда не удовлетворит их полностью[111]. Заставляя влюбленного выглядеть нелепо, эта версия подготавливает насмешливый припев, реализующий политическую ипостась этой песни:
Ah! le voilà, ah! Le voiciCelui qui n’en a nul souci.
А, вот он! А, он здесь!Тот, кого не волнует.
К 1740 году этот припев уже сопровождал песню, насмехающуюся над властями, таким же образом, как версия, направленная против мадам Помпадур в 1749 году во время «дела Четырнадцати». Первая строфа – атаковавшая престарелого кардинала Флери, все еще контролировавшего парламент в 1740 году, – высмеивала ничтожество короля так же, как и первая строфа о мадам Помпадур девятью годами спустя. Вот версия (1740 года) о Флери[112]:
