— Нет, я уверена в обратном… Какая свежесть! — расцвела восхищенной улыбкой Эмбер, переступив порог. — Леди Виржиния, здесь просто царство прохлады, как вы добились этого? У меня дома сущее пекло!
— В вазах для цветов — очень холодная вода. А там, где раньше были ниши, мы установили емкости со льдом и задрапировали все шелком…
Вскоре после четы Вайтберри стали подъезжать и другие приглашенные. Вторым на пороге кофейни появился Луи ла Рон, у которого было исключительное право на освещение этого вечера в прессе. А потом коллеги и друзья Мореля, аристократы и постоянные гости кофейни начали прибывать так быстро, что я не успевала встречать всех у входа. К счастью, посетителям было чем себя занять. Мистер Йеннсен, режиссер театра Сен-Ирэн, открывший Морелю дорогу в большое искусство, любезно согласился принять мое приглашение, и рассказывал теперь всем желающим о юности великого актера. Вдоль северной стены был установлен длинный стол с легкими закусками и кувшинами с охлажденным яблочным соком. Гостей обслуживал помощник управляющего — разливал напитки, выдавал десертные вилки и тарелки, собирал грязную посуду, которую Мэдди потом уносила на кухню.
Постепенно разговоры становились все громче и непринужденнее. В воспоминаниях друзей Морель представал очень светлым и добрым человеком, обладающим в то же время тонкой нервной организацией. На сцене он не играл — жил, словно сливаясь с каждой своей ролью. Но как только занавес опускался, а аплодисменты стихали, Морель вновь становился самим собой.
Но, конечно, были у него и враги.
— Леди Виржиния, в этом театре творились ужасные, ужасные вещи, — грудным голосом говорила мне Филис Макнайт, статная черноглазая и темноволосая женщина с дерзким изгибом губ, актриса, обреченная на амплуа роковой красавицы. — У нас была этакая пустышка, Джин Чисхолм ее звали, вечно играла служанок или неудачливых младших дочерей. Так вот, она вбила себе в голову, что Патрик — любовь всей ее жизни. Ну, смешно, на самом деле. Кому нужны дуры, да еще с кривыми ногами… Так вот, она все грозилась отравить его синильной кислотой, если он не обратит на нее внимание.
— И чем все закончилось? — с замиранием сердца спрашивала я. Неужели подозреваемая?
— Уволили ее, конечно, — цинично пожимала плечами Филис. — А потом бедняжка то ли отравилась сама, то ли уехала к тетке в Гемсбург. По крайней мере, больше мы о ней не слышали.
И так заканчивалась большая часть историй.
Ближе к половине девятого я едва не столкнулась с Эрвином Калле. Он был бледен, как сама смерть, но довольно оживлен. Похоже, ему тяжело приходилось в этом зале, среди афиш, с которых смотрел Патрик Морель, среди разговоров о тех днях, когда актер был еще жив… Но Эрвин держался.
— Леди Виржиния, я узнал одну неприятную вещь, — сообщил он мне громким шепотом, подозрительно оглядываясь по сторонам. Гости, разумеется, были увлечены своими беседами, на нас никто внимания не обращал — что такого, если хозяйка вечера остановилась перекинуться словечком с очередным скорбящим? — Похоже, пропала невеста Пэтси. И, боюсь, она мертва. Мне в руки попал адрес, где она проживала, и я наведался туда. Хозяйка жилья, похоже, пребывает в полнейшем неведении. Она жаловалась мне, что та девушка задерживает плату, а когда я внес задолженность, любезно вручила ключ. Так вот, в квартире стоит ужасный…
Что стояло в квартире невесты Мореля, я так и не узнала, потому что внезапно раздался звон бьющегося стекла, женский визг, и все разговоры как обрезало. Театрально-выразительная тишина длилась мгновение, а потом какой-то мужчина крикнул зло:
— Да что ты понимаешь в этом! Именно такой смерти он и заслуживал!
— Никто не заслуживает смерти, тем более такой.
А этот волнующий низкий голос я уже узнала. Филис Макнайт.
— Одну минуту, мистер Калле, — натянуто улыбнулась я остолбеневшему художнику и, одернув юбки, поспешила к месту разгорающегося скандала.
Отыскать его было нетрудно — гости, будто бы нарочно, выстроились ровным кружком, жадно наблюдая за сварой. Луи ла Рон быстро-быстро строчил что-то в записной книжке, карандаш порхал над страницей, словно живой. Я представила, как завтра в газете появится заметка — «Бывшие коллеги Мореля не сошлись во взглядах на его смерть» — и мне стало мерзко.
Впрочем, будущую статью ла Рон обещал обсудить со мной.
— Добрый вечер, господа! — громко произнесла я, проталкиваясь к спорщикам. — Святые небеса, мисс Макнайт, вы так бледны — может, вам стоит присесть там, в уголке, и освежиться фруктовым соком? Официант принесет вам, — я сделала знак одному из «слуг» — кажется, Лайзо. Тот подскочил и замер в полупоклоне рядом с актрисой. Филис Макнайт мгновенно поняла намек и, благодарно склонив голову, последовала за ним. Многие мужчины невольно провожали ее взглядами. Широкие шелестящие юбки, неправдоподобно тонкая талия, гордо выпрямленная спина и тяжелые, блестящие, словно навощенные, локоны, ниспадающие на плечи — оскорбленное божество, а не земная женщина. — Пока глубокоуважаемая мисс Макнайт отдыхает, не могли бы вы прояснить, что здесь произошло, мистер…? К сожалению, не помню, есть ли ваше имя в пригласительных списках…
Скандалист промолчал и лишь упрямо поджал губы. Довольно высокий и, определенно, слишком смазливый для мужчины, он выглядел типичным представителем богемы — таким, какими представляют актеров, музыкантов и художников люди, далекие от искусств. Одежда весьма смелого фасона, собранные в короткую косицу светлые волосы, томный взгляд… впрочем, последнее легко можно было приписать влиянию алкоголя. Либо Георг слишком щедро добавил ликера в кофе по рецепту «Головокружение», либо неизвестный успел помянуть Мореля вином еще до визита в кофейню.
— Это Эсмонд Палмер, — шаром выкатился из толпы ведущий режиссер Королевского театра, мистер Клермон, на ходу отирая лысину. — Приношу свои извинения, леди Виржиния. Я взял на себя смелость пригласить несколько актеров, близко знакомых с мистером Морелем, упокой Господи его душу… Но мистер Палмер слишком чувствителен, гм, к согревающим напиткам. Я думаю, что он не имел в виду ничего плохого.
— Я сказал именно то, что хотел! — яростно выкрикнул Палмер, подаваясь вперед. Лицо у него наливалось краской, словно в преддверии апоплексического удара. — Он жил, как трус, и умер, как трус, другой смерти и не заслуживал! — голос Палмера постепенно набирал силу, и к концу тирады он гремел над кофейней, подобно грому небесному. — И хоронить его следует за оградой церкви не потому, что он самоубийца, а потому, что трус!
— Мистер Палмер! — я не была актрисой, но тоже голосом своим владеть умела неплохо. — Извольте придержать ваш язвительный язык! Мы собрались здесь для того, чтобы вспомнить о том, каким прекрасным человеком, каким великим актером был Патрик Морель, а не для того, чтобы слушать грязные наветы!
— А вот и не слушайте! — Палмер подхватил еще одну чашку и — дзонг! — шваркнул ею о пол. Я зажмурилась инстинктивно, и почувствовала, как мелкие осколки стучат по туфлям. — Все вы закончите так же, все! Помяните мое слово!
— Убирайтесь вон. Немедленно.
— И уйду. Тризна лжи, вот что это такое! — Палмер развернулся на каблуках, только взметнулся лиловый шарф, и, пошатываясь, пошел к дверям. Следом за ним выскользнул кто-то в костюме официанта — готова спорить, что это был Лайзо.
Вот теперь он сможет расспросить Палмера без свидетелей. И делу польза, и урона для репутации моей кофейни не будет. Прекрасно.
Впрочем, гости не спешили расходиться по залу и выбрасывать из головы случившееся. Видимо, все-таки потребуется мое вмешательство. Что ж, попробую…
— Грустно видеть, как низменные страсти лишают человека разума, — негромко произнесла я, не отводя печального взгляда от уже захлопнувшейся двери, за которой скрылся Палмер. — Если к скорби примешивается яд зависти, то человек начинает отравлять злыми словами всех вокруг… и, что страшнее всего, самого себя. Я не знаю, что побудило Эсмонда Палмера устроить эту отвратительную сцену, однако надеюсь, что он совладает со своими страстями и найдет утешение… Друзья! — я обернулась к гостям. — В этот вечер мы вспоминаем Патрика Мореля, того, чей талант сиял подобно звезде; его свет привлекал и добрые взгляды, и злые… Но давайте хотя бы сегодня постараемся стать хозяевами своим страстям. Скорбеть, но не склоняться к унынию. Восхищаться, но не опускаться до зависти. Жалеть об уходе этого прекрасного человека, но не осуждать. И да будут Небеса милосердны к Патрику Морелю… и к нам всем.
Я умолкла. Молчали и гости, пряча взгляды, а некоторые украдкой осеняли себя священным кругом. Ни шепотка, ни даже вздоха…
— Да будут милосердны! — разбил хрустально-хрупкую тишину чистый голос леди Вайтберри, и это словно послужило условным сигналом. Постепенно вновь стали завязываться беседы, а тут еще и Эллис-официант подоспел с очередной порцией деликатесных закусок от миссис Хат и Георга. Ну, как тут сохранять мрачность?
