Замшелая голова склонилась над книгой, и в ней появилась запись: «Демобилизован 15 октября 1925 года».
— Хитро вы все это обстряпали, пан прапорщик. Избежали двух мобилизаций, хитрюга! Первый раз против венгерских большевиков, хе-хе, а второй раз против императора и короля Карла, упокой бог его душу… А теперь мы напишем, что с 1914 года вы были солдатом, с 1915 года — прапорщиком, демобилизованы в 1925 году.
Человек одним пальцем отстучал на машинке справку, сходил куда-то, вернулся с подписью и печатью и сказал:
— Вот, пожалуйста, пан прапорщик, и запомните, самодержцы приходят и уходят, штаты урезают, но учет вечен!
— Спасибо, — ответил Ян. Он уже хотел выйти, но оглянулся и спросил: — Пан ротмистр, нет ли у вас родственника, который до войны сторожил парк на Кампе?
— А что?
— Вы похожи…
— Ну, если вы хотите знать, это был мой старший брат. Вы его знали? В двадцать лет он стал немного помешанным. Его девушка утонула во Влтаве, случайно, словно ее вдруг водяной затащил в воду из лодочки, на которой она вместе с братом каталась у плотины. Сапожник Роусек прыгнул в воду, но так ее и не вытащил. С тех пор с братом нельзя было говорить. Он стал ненавидеть влюбленные парочки. Пугал их, свистел и ухал как сова. А вообще-то это был добрый человек.
— Он уже умер?
— Да, на третьем году войны он ушел вечером из парка, закрыл калитку на ключ и уже не вернулся. Говорили, что кто-то видел его ночью у плотины. Наверное, утонул… Выпал из учета, хе-хе…
В руках у Яна была справка со всеми подписями и печатями, а в голове — рассказ о стороже из парка на Кампе.
15
Ян считал, что выиграл, собрав все документы. Но он ошибся.
Он оставлял заявления в министерстве просвещения, городской библиотеке, земском школьном совете, министерстве социального обеспечения, Красном Кресте, государственной типографии и в других местах. Ждал письменных уведомлений.
Ответ был всегда одинаков: «Из-за недостатка мест прием новых работников временно прекращен».
К одному ответу, однако, было добавлено: «Мы обратили внимание министерства иностранных дел на ваши языковые способности и передали туда ваше заявление. Обратитесь лично в упомянутое ведомство».
Страговские склоны окутались зеленым покрывалом. Весь город улыбался ласково, как невеста. Отдавали розовым светом башни вышеградского костела, а купол собора святого Николая выглядел так, будто был сделан из малахита. Дымили трубы Смихова, поблескивала серебристая Влтава. Ласточки, словно обезумевшие, летали вокруг башен храма святого Вита и строили себе гнезда в черных жерлах водостоков.
Это действительно прекрасная страна!
Отдел кадров министерства иностранных дел находился в Пражском Граде, вход был со второго двора. Ян прошел через Матиашовы ворота. Караул сегодня был одет во французскую синюю форму. Президентский флаг[14] полыхал на утреннем ветру. Все было в порядке, даже в образцовом порядке. Ведь эта страна — самая образцовая из всех стран. Так говорили ораторы в парламенте на берегу Влтавы, так писали газеты. Эта страна — безопасная и мирная. У нее могучие союзники и победоносные традиции. Она является островом спокойствия в Европе. Она производит, работает, продает и покупает. Она подавила внутренние мятежи. Мановением руки она поставила в должные рамки социалистов-радикалов, а разумных социалистов вознаградила правами. Она не признала и не признает существование некоего правительства, которое называется советским. Россию? Конечно! Эмигрантов? Пожалуйста! Учитесь, готовьтесь у нас! Но большевиков? Никогда! Мы — Европа. В Локарно мы постарались, чтобы все было именно так. Европа кончается на линии Керзона. Дальше идут только большевизм и степь. Историческая Европа должна лишь консолидироваться, а это удастся в том случае, если французы договорятся с немцами. Без этого англичане не хотят давать никаких гарантий. Германия возрождается с помощью американских долларов. Мы с ней договоримся. Договоримся?.. Мы? Да, мы, властители Праги, договоримся с властителями Рура. Демократия с демократией. Стальные магнаты со стальными магнатами…
Доктор Ян Мартину поднимался по черной лестнице на второй этаж поперечного крыла второго двора.
Ему было сказано, что нужно зайти к доктору Эмилю Кабешу, консулу…
Это имя Ян впервые услышал в Иркутске, когда чешские войска выдали адмирала Колчака взбунтовавшемуся Иркутску. Доктор Кабеш тогда получил дипломатическое признание. В бюллетенях, которые Ян с Таней писали для Окулова, в те дни часто появлялось имя доктора Кабеша.
Доктор Кабеш сидел за столом в сюртуке с высоким воротником и полосатым галстуком. Посередине его головы проходил прямой пробор. У него были длинные руки и ноги.
— Да, брат, ты попал по правильному адресу. У нас лежит твое заявление, пересланное сюда каким-то другим министерством… Социального обеспечения или просвещения… не помню.
— Просвещения, — подсказал Ян.
— Да, верно. Ты хотел бы работать в системе министерства иностранных дел?
— Я не просил работы в этом министерстве. Мое заявление было переслано сюда.
— Хорошо, хорошо, брат. А почему бы тебе не просить? Ты знаешь иностранные языки. Ты легионер, у тебя опыт. Почему нет? Конечно, руководящие посты уже заняты. Но в остальном… У нас не хватает квалифицированных работников. — Ян с интересом разглядывал доктора Кабеша. На лацкане его сюртука поблескивал крест. — Этот крест, — сказал Кабеш, заметив взгляд Яна, — послал мне Колчак за десять дней до того, как нам пришлось составить протокол о передаче его персоны Иркутскому центру. Это была трагедия. Янин этого хотел, Сыровы иначе не мог, вообще мы иначе не могли! Но, как говорят немцы, «в беде не до законов». Это должно было случиться. Колчака мы должны были выдать, чтобы спасти себя. Но колчаковцев мы спасали как только могли. Те из них, кто успел сесть в наш поезд, избежали смерти. Теперь у нас здесь большая группа русских беженцев, бывших офицеров Колчака, Деникина, Врангеля. Некоторые из них уже отличились, когда в 1923 году помогли подавить большевистский мятеж в Болгарии и восстановить порядок на Балканах. Русский народ не забудет, что мы сделали для бедных изгнанников! У нас в министерстве есть специальный отдел, который занимается нашими бездомными друзьями. И туда нам требуются все новые и новые работники, люди, которые знают Россию.
— Я уже об этом слышал, — сказал Ян с неприязнью.
— Скажите, пожалуйста, — вдруг совершенно другим тоном спросил Кабеш, — а где вы, собственно говоря, были до 1925 года? Во Владивостоке, в Харбине?
— Нет, я работал в Институте истории в Москве.
— У большевиков? Вы коммунист?
— Нет.
— Вы дезертир! — сердито брызнул слюной доктор Кабеш.
— Это как посмотреть. Ведь мы, по распространенному здесь мнению, не вели войны.
— Что вы такое говорите! Дорогой мой, вам лучше где-нибудь спрятаться, а не ходить по таким ведомствам, как наше министерство!
Ян Мартину встал:
— Извините, но меня к вам послали. Иначе я бы сюда не пошел. Но я ни в чем не виноват, и мне не нужно прятаться.
Доктор Кабеш смущенно выдавил из себя:
— Не сердись. Мы конечно же договоримся…
— Нет, — сказал Ян и вышел.
Доктор Кабеш мог схватить телефон и позвонить в полицейское управление, но он этого не сделал. Он боялся человека, вернувшегося через столько лет на родину и видевшего, пожалуй, больше, чем видели или хотели видеть другие, и знавшего, наверное, то, чего другие не знали. Таких людей не нужно пускать в республику.
Остров спокойствия нежился под теплым солнцем.
Черешни в Семинарском саду за утро расцвели. Ян Мартину шагал, насвистывая: «Весело пойте, петухи!»
16
«В четверг в половине пятого я за тобой заеду. Пойдем к Самеку» — так написал Яну Мирек Восмик.
Ян знал, что с недавних нор Мирек почти каждый четверг ходил на виллу на Наклонной улице, что на Виноградах, где жил молодой, но уже известный писатель Карел Самек.
В садиках Наклонной улицы цвели черешни, но цветочки только едва распустились. В сад Самека можно было заглянуть через решетку забора. Там были ухоженные газоны и уютная березовая рощица.
Мирек с Яном вошли. В светлой комнатке было сильно накурено. У дверей в домашнем костюме с сигаретой в длинном мундштуке сидел Карел Самек. Он протянул Яну руку и сквозь зубы произнес:
— A-а, это и есть Ян Мартину…
Ян обошел присутствующих, которые, не поднимаясь из кресел, подавали ему руку и продолжали разговор.
— Налейте себе кофе, — предложил Яну Самек.
— Не бойтесь, он не крепкий, — сказал кто-то из гостей.
Все пили черный кофе. Кофейник стоял на столике под картиной, изображающей женщину, выходящую из темноты. В двух стеклянных шкафах были книги на французском и английском языках. Кресло у широкой стены предназначалось для Масарика. Если он не приходил, оно оставалось пустым.
