Ян обошел присутствующих, которые, не поднимаясь из кресел, подавали ему руку и продолжали разговор.
— Налейте себе кофе, — предложил Яну Самек.
— Не бойтесь, он не крепкий, — сказал кто-то из гостей.
Все пили черный кофе. Кофейник стоял на столике под картиной, изображающей женщину, выходящую из темноты. В двух стеклянных шкафах были книги на французском и английском языках. Кресло у широкой стены предназначалось для Масарика. Если он не приходил, оно оставалось пустым.
В этой светлой прокуренной комнате люди относились друг к другу по-особенному. Это был и клуб и не клуб. Они были и не были друзьями, были и не были единомышленниками. Обращались здесь друг к другу по фамилиям: Курц, Самек, Говора, Львичек, Мрачек. Они шутили, разговаривали, обсуждали проблемы, которые в других ситуациях никогда не затрагивали.
Обо всем этом говорилось сумбурно, мысли рождались и дробились, как при делении клеток. Говорили остроумно и иронично.
К семи часам гостям подавали коричневую сливовицу в хрустальных рюмках, которые преподнес «четвергам» страстный поклонник Самека из Моравской Словакии. Под сливовицу рассказывали анекдоты о беспокойной семейной жизни, о судебных курьезах, а главное, о женщинах.
Некоторые к этому времени уходили не прощаясь — по-английски, как здесь говорили. Остальные расходились к половине восьмого.
Было светло, на тополе, противостоявшем налетам бурь еще во времена, когда здесь, на пустыре, стояло заведение «В деревцах», пел дрозд, страстно взирая на вечернюю звезду над трубой фабрики «Орион».
— Скажи, чем они здесь занимаются? — спросил Ян у Мирека.
— Дискутируют и думают, будто знают, что такое демократия, — ответил Мирек. — Дискутируют о вещах, которые считают характерными для демократии. Среди них есть великий писатель, всем сердцем преданный общественным делам. Карел Самек. Он зажигает остальных. Для Самека общественными делами являются войны, революции, государственные перевороты, девочка, которая затопила печь и сожгла в ней три тысячи крон, спрятанные там бабушкой, кактусы на раскрашенной полочке, безработный каменщик, городская канализация, его сучка Ленка и садик в предместье. Он считает, что станет поэтом прагматического среднего благополучия. Возвысить маленьких и принизить больших — вот тебе и получится настоящая норма! В этом его сила и трагедия. Ты видел, как на него и на все эти разговоры пророчески сердится Годура или как ему поддакивает меланхоличный критик мещанства Мрачек? Здесь говорят обо всем, кроме главного. Эти люди любят свою родину, свой язык, свою республику. Они чувствуют, что родина, язык и республика в опасности, но не хотят признаться, откуда эта опасность проистекает. Но именно поэтому нам и нужно сюда ходить, чтобы рассказать им кое-что. Самек чрезвычайно серьезно подходит к вопросам гуманизма и демократии. Нам нужно ему помочь…
— Ну что ж, значит, будем к ним ходить, — задумчиво ответил на длинную сентенцию Мирека Ян Мартину.
17
Карел Самек, в домашних туфлях и коротком бархатном халате, с садовыми ножницами в руках, показывал Яну весенние альпийские цветы. Он говорил эдаким соседским тоном, который обычно употреблял, когда речь шла о делах обыденных, маловажных. Он пытался говорить просто, как садовник, а все-таки это были зародыши стихов в прозе, которые он импровизированно сочинял здесь же с сигаретой в уголке рта.
Он закончил предложение, словно загнал лопату в разрыхленную землю, и процедил сквозь зубы:
— Пойдем выпьем кофе.
Прошло некоторое время, прежде чем он вновь начал говорить. Отхлебнув черного кофе, он уселся в небольшое кресло, положил ногу на ногу, запрокинул голову, как цыпленок, пьющий воду, и начал откуда-то издалека:
— В Польше начинает бурлить…
Карел Самек такой разговор называл «обнюхиванием».
— Да, — сказал Ян. — Пилсудский…
И они снова замолчали.
Самек заерзал в кресле, устраиваясь поудобнее. Наконец он выдавил с досадой:
— А что это за оружие, о котором вы рассказывали Восмику? Я имею в виду оружие, проданное генералом Горжецем атаману Семенову. Я не солдат, но все же понимаю, что это нехорошее дело. Нам нужно всем взяться за это дело, иначе потом мы с ними не справимся. Я хотел с вами об этом поговорить… Понимаете, Мартину, вы немного опоздали с возвращением домой, слишком долго вы бродили по России и потеряли связи. Все дело в любви. Ничего не поделаешь, правда?
— Но и в революции.
— Ну да, в революции. Но здесь тоже была революция, а ее-то вы и пропустили.
— Ну это была не совсем революция.
Самек изменил тон:
— А что ж, нам нужно было ждать, пока Бела Кун отберет Словакию? Пока он учинит беспорядок? Это были плохие времена, дорогой. Русские стояли перед Варшавой, а у немцев было шило в одном месте. Этой войной и бунтами мы были сыты по горло. Нам были нужны мир и хорошее правительство, как говорит Масарик. Демократия — это развитие, Мартину, прагматическое развитие, жизненная практика, без шума. Революция в умах и душах…
— А на фабриках нет?
— Всему свое время, Мартину! Нужно терпение. У нас есть Масарик. Вы его не знаете, вы не слушали его лекций в университете. В отличие от остальных европейских народов у нас во главе государства стоит философ, как этого хотел Платон. И этот философ знает жизнь у нас и за рубежом. Развитие идет к социализму, конечно, но нам это нужно сделать иначе, умнее, осторожнее, по-чешски. Вы потеряли связи с маленькой чешской жизнью, я не удивляюсь. Вам импонировала большая революция в России. Ошеломляющая, кровавая, рождение мира из хаоса, мглы. Для России это, может быть, в порядке вещей, но не для нас! У нас тысячелетние традиции, разработанные конвенции, установленный строй, имеющий свои собственные законы… Ведь вас охватывал ужас от взбунтовавшейся стихии?
— Вы видите только стихию, а не видите Ленина!
— Я ломаю над этим голову, Мартину… Правда… Но в конце концов это не наше дело. Пусть в России устанавливают порядок, какой им нравится, а мы здесь установим свой. Без диктаторства и слева и справа!
— То есть теория острова?
— Да, Мартину, цветущий остров, сад Европы, богатая страна.
— И во имя этого сада Европы, этой богатой страны в Сибири повесили моего друга Ирку, каменщика из Ольшан?
— Видите, вот она ваша революция! Со стрельбой, с виселицами, с казнями с обеих сторон.
— Но прав был Ирка, а не пан Горжец, который его повесил.
— Пожалуйста, скажите об этом. Вы, Годура и коммунисты! У вас есть на это право. У вас есть парламент, говорите! У вас есть газеты, пишите… Напишите, что делал Гайда, Горжец… Как они там перебаламутили наш народ. Как Крамарж хотел брать Москву. Пишите, пожалуйста! Ну что, еще не понимаете?
— Я знаю, что вы хотите. Единый фронт против реакции!
— А хоть бы и так, если вам обязательно нужен какой-нибудь лозунг. Мне кажется, что мы все должны идти вместе с Градом. А Град в данный момент находится в обороне. Кругом растут шансы реакции, как вы говорите. В Польше, Италии, Венгрии. Дойдет до этого дело и в Германии, и в Австрии — во всех странах, так или иначе потерпевших поражение в войне. Мы победили, у нас другие условия. Но и здесь делаются бессмысленные дела. Во имя патриотизма разбивают родину. Только Масарик всех держит вместе — партии, армию, рабочих, интеллигенцию! Поэтому реакция подрывает партии, армию, рабочих и интеллигенцию. Мы не можем равнодушно смотреть на это. Каждый должен выйти на площади, на драку! Предоставьте нам свои знания! Напишите о смерти этого Ирки. Напишите о сделке Горжеца с атаманом Семеновым.
— Я попытаюсь.
— В красной печати?
— Может быть.
— Хорошо, но это не то. Град ведет борьбу с псевдопатриотической улицей и ее дирижерами в Марианском бастионе. Поэтому во имя своего погибшего друга Иржика, которого вы так любили, вам нужно идти с Градом. Мы на них пойдем с судом. Люди у нас до сих пор верят в суд. Ведь вы же не хотите, чтобы смерть этого вашего Иржика осталась неотмщенной, а пан доктор Горжец продолжал в секрете поддерживать связи с Гайдой и ждать момента, когда улица выгонит из Града Масарика? Вы хотите, чтобы на пражских улицах раздавалась стрельба? Хотите в тюрьму, куда наверняка посадили бы вас, меня да и всех нас? Не хотите? Ну вот видите… Я не могу заставлять вас. Подумайте.
— Если поможет эта история с оружием, я расскажу ее.
— Я знал, что вы разумный человек, — улыбнулся Самек. — Может быть, с этой революцией правы вы, может быть, я, не в этом теперь дело. Дело в конкретном вопросе. Разгромить фашизм, который, если можно так сказать, является пистолетом и кнутом реакции. Пусть у вас есть свои соображения, но теперь нужно идти всем вместе. Когда фашизм будет сломлен, мы снова сможем браниться по поводу хороших или плохих методов, которые, по причинам нам, видимо, неизвестным, применил Масарик против Народного дома[15], и так далее… Я думаю, то, что я говорю, политически верно.
