Даже железнодорожники все разом поглупели и поверили, что тормозной путь поезда – величина непостоянная и скрывающая в себе сюрпризы.
Нам навстречу шли трое возбуждённых железнодорожников. Они использовали внезапный выходной, чтоб набухаться. Все трое перекрикивали друг друга, озвучивая свою версию пропажи поезда.
Я подхватил Алтынай за локоть, чтоб уберечь от столкновения с пьяными.
– Сегодня не протолкнуться, как праздничный выходной, блин, – пробормотал я.
Алтынай засмеялась:
– Я в Киеве жила, там и в будний день такая давка. Но спасибо, что заботишься. Мне приятно.
– Мне тоже.
Если бы я шёл один, то обязательно одел бы наушники. Глядел бы на суету людишек под музыку Nirvana. Но Алтынай была реальностью, которую не хотелось заслонять надуманным позёрством.
Я задумался, а не исчезнет ли очарование новизны? Ведь Алтынай не то воздушное создание в платьице белом, что чудилось мне в тумане Почтительного Ожидания. Она совсем другая. Но люблю я её за то, что она была фантазией. Ох, опять я уношусь мыслями, хер знает куда.
После первого порыва, когда взял её за руку, наши пальцы расцепились. Было неясно, зачем держаться за руки? Даже неловко. Всё-таки без высказывания нужного набора слов, некоторые жесты как бы нелегитимны.
Алтынай рассказала, что её строгий папа ходил с комиссией по строениям Двора, оценивая состояние жилого фонда и архитектурные особенности планировки. Власти решили, что строить тайл-спутник слишком дорого, бюджет не потянет. Будут искать способ уплотнить существующую застройку. А так же улучшать привлекательность пустующих верхних этажей.
– Так что, через пару лет верхние этажи, может быть, перестанут быть притоном наркоманов, и ты получишь там приличную маленькую квартирку, – подмигнула Алтынай.
– Поскорее бы. Почему у нас совершеннолетие в двадцать один год? В других странах можно с восемнадцати получать.
– В некоторых государствах совершеннолетие в двадцать пять.
– Ужас, блин. Хорошо, что мы не там.
4
Возле здания музея бродили скучающие жители. Обычно никто не посещал музей. От безделья же, все ломанулись.
Выставочные залы мне помнились своей торжественной пустотой. Я и мой друг детства, анимастер Волька, шли вдоль картин, будто весь музей для нас.
Впрочем, когда я с Алтынай, я будто с ней одной.
В зале современных анимастеров зрители всегда собиралась у пятиметровой аниматины, изображающей крушение поезда. Само собой, что сегодня возле пророческой аниматины зрителей ещё больше.
Чтоб не потеряться в толпе, я снова взял Алтынай за руку, одновременно рассказывал:
– «Крушение сто пятого» гордость музея. Но художественной ценности – ноль. Просто потрясающая техника исполнения. Вся анимация выполнена в «перманентной технике».
Алтынай зачаровано смотрела на «Крушение».
– Синхронизация живых элементов просчитана так, что нет разрывов. То есть, в каждый момент времени, одна из частей аниматины движется, чем создаётся эффект неустанного движения всей поверхности. Чисто технический трюк, но действует.
Действительно, вся поверхность «Крушения» постоянно шевелилась. Тебя затягивало в нарисованные обломки поезда, разрывало вихревым потоком, а осколки стекла впивались в лицо.
– Жутко, – сказала Алтынай.
– Этим и притягательны аниматины-катастрофы. Вроде всё происходит на твоих глазах, но не с тобой.
Я настойчиво потянул Алтынай ближе к залу современной классики, к которой относился Шай-Тай.
– Моя любимая аниматина, – сказал я, подводя Алтынай к полотну с девочкой в платьице белом.
– Р. Шай-Тай, «Подростки в Абрикосовом Саду», анимастеринг, реалистичная механика, 1866 год, – прочитала Алтынай название.
У меня так билось сердце, будто я был автором, а Алтынай – председатель выставочной комиссии.
Зря я показал «Подростков» Алтынай. Сам давно не видел эту аниматину. Оказалась скучнее, чем в воспоминаниях. Краски тусклее, анимация беднее, особенно после роскошного «Крушения сто пятого». Фигуры персонажей страдали нарушенными пропорциями. Аннотация слишком длинная и написана корявым языком.
Алтынай отпустила мою руку и внимательно прочла аннотацию. Поглядела несколько раз ремастеринг фрагмента ежемесячной анимации, когда мальчик с ножичком, поворачивался и смотрел на девочку в платьице белом.
– На меня похожа, – сказала Алтынай.
– Есть немного.
– Или на моё описание в объявлении, – она лукаво посмотрела на меня. – Папа даже не сразу показал мне объявление.
– Почему?
– Думал, маньяк какой-то сочинил, жертву ищет. Хотел в милицию пойти, да заметил милицейский штамп.
Я попробовал улыбнуться.
– Но мне понравилось описание меня. – Алтынай отвела взгляд. – Даже сохранила копию. Никто ещё так так красиво не писал обо мне.
Мы снова взялись за руки. Непременно поцеловались бы, но сзади кто-то ударил меня и заорал над ухом, обдавая перегаром:
– Небов? Лех? Ну ё-маё!
5
Парень в новом, но мятом джинсовом костюме и белоснежных кроссовках лыбился, убирая со лба прядь длинных светлых, как у Курта Кобейна, волос:
– Не узнал, что ль?
И больно хлопнул по плечу, будто хотел взболтать мою память.
– Волька?
– Ну! Ё-маё! – И кинулся меня обнимать. Во внутреннем кармане куртки у него была бутылка, которая больно давила мне на рёбра. Её он извлёк, откупорил крышку и протянул мне:
– За встречу.
Я сделал глоток. Алтынай скривилась и отказалась пить. Волька обратил внимание на неё:
– Кто это тут у нас? Я – Волька, анимастер-физикалист, многообещающий талант, – и протянул ей руку.
Алтынай нехотя пожала.
Волька выхватил у меня бутылку, сделал глоток портвейна и вернул, будто я нанялся к нему в бутылконосцы. Прищурился, всматриваясь в Алтынай, перевёл взгляд на аниматину:
– Сила искусства: мальчику нравилось изображение девочки, поэтому нашёл себе девочку-картинку.
– А ты точно анимастер? – холодно спросила Алтынай.
– Ё-маё, не похож? Слишком трезвый? – Он взял у меня портвейн и ещё выпил.
– А что мастеришь?
– Приходи, покажу. – Волька спохватился, вспомнив обо мне: – Пойдёмте все ко мне? Посидим, поболтаем.
Мои мысли были заняты прерванным началом возможного поцелуя:
– Давай позже. Три года назад ты не ответил на мой запрос на добавление в доску друзей.
Волька ухмыльнулся:
– Прости, брателло, не припоминаю такого. Что за доска?
– На Информбюро открылась доска, где списывались одноклассники.
Вмешалась Алтынай:
– Анимастер живёт в своём мире, и не знает о делах простых людей.
– Девочка-картинка права. Я избегаю бюро, объявления, инфодоски – все эти бездушные коммуникативные технологии. По работе хватает. Ну, пойдёмте. Или вы хотите смотреть пыльные аниматины в музее, вместо того, чтоб восхищаться смелой свежестью моего творчества?
Я настаивал:
– Давай в другой раз.
Но Алтынай вдруг заявила:
– Я бы пошла. В Музее как-то многолюдно сегодня.
Волька подхватил:
– Действительно, что произошло? Отчего все стали вдруг такими культурными?
Мы пошли к выходу. Рассказал Вольке о пропаже поезда и закрытии Вокзала.
Он восхищённо кричал:
– Во дела, ёпты. Хорошо, что я не читаю новости.
– Но в музей-то пришёл, как все? – спросила Алтынай. – Тебе тоже делать нечего?
– Я анимастер. Музей посещаю для вдохновения, по работе, в отличие от бездельников, вроде тебя, Картинка.
Оказалось, что Волька жил недалеко от Музея, то есть в элитном районе, опоясывающем центр Двора. Квартира на нижних этажах. Мы даже пешком поднялись по лестнице, а не на лифте. Лестница подъезда застелена ковром, а в углах цветы в кадках. Элитное жильё, как-никак.
– И давно ты вернулся? – спросил я.
– Пару месяцев назад. Хорошую работу в родном Дворе предложили. Чесслово, Лех, всё собирался тебя отыскать, свидеться.
Конец ознакомительного фрагмента.
Примечания
1
пятьсот
