В родных Мишкиных местах росли и рощи, и дубравы. Даже леса, куда старобуянская детвора хаживала за грибами. На юге Самарской губернии, где Мишка не раз бывал, служа в Самгубчека, его поразили неоглядные просторы многотравных и ковыльных степей. Но и там вдоль излучин речек, у озер ли, а то и просто под пригорком попадались деревья — дубы, осокори, березки. А тут… Ни пригорка, ни речки, ни деревца. Голое снежное поле. И не так свежо, не так чисто белое, как в российских краях, а с проплешинками, с сероватинкой. Сдувают ветры снега с жестких полей, развеивают, растрясают. И видной становится мертвая зыбь солончаков, обнажаются на обломах желтые глины. «Сколько же в мире земли пустой? — думал с горестным изумлением Мишка. — А не родит, верно. Глина, песок, а дождей, Байжан говорит, мало. Что тут вырастет, кроме колючей верблюжьей травы?»
Мишка уже считать перестал, сколько дней длится их путешествие на трясучей арбе. Только первые сто — сто двадцать верст они передвигались на юг, не сворачивая, по Гурьевскому тракту вдоль волнистого берега Урала. На ночь останавливались в казачьих станицах, в придорожных поселках. Пускали их охотно. За годы гражданской войны нарушился вековой календарь станичных ярмарок, и теперь нужда крестьян и казаков во всякой городской мелочи, без которой не проживешь, была, как никогда, острой. В Уральске чекисты щедро снабдили Мишку галантерейно-скобяным скарбом, и меновая торговля шла бойко. Нитки, швейные иголки, самодельные железные ложки и ножи, ленты, набивные платки, топоры без топорищ, щипцы, дверные скобы, кремни, пуговицы, солдатские фляжки, гвозди… Чего только не было в сундучке и в двух крепкого брезента мешках у молоденького вихрастого коробейника! Вез он, что было весьма ценно, и целый ворох поношенной одежды — пиджаки, юбки, рубахи, картузы, штаны и три солдатские шинели. В обмен у русского населения он брал муку, черную икру, соленую и копченую рыбу. Когда заезжали на киргизские зимние стойбища, выменивал там сушеную и вяленую баранину, конскую колбасу, просо.
Легенда у них с Байжаном была такая: Мишка изображал торгового агента из Самарской губернии, посланного земляками наменять продуктов, Байжан — нанятый киргиз, владелец верблюда и арбы. Он обеспечивает коробейнику как передвижение, так и ориентировку в незнакомой киргизской местности.
Звучала легенда достаточно достоверно. Во-первых, подобного им люда бродило множество. А во-вторых, общеизвестно было, что носильные вещи и предметы утвари в Самаре дешевле, чем где-либо. Оттого и облюбовали ее рынки скупщики вещей. Продукты же там были в цене, как нигде. Так что, если торговцу ехать из Самары прямиком через Пугачев на Уральск, то и дорога окупится, и барыш будет немалый. Если, конечно, вернешься. Но революция, гражданская война, а теперь вот и голод приучили людей к риску.
А как с документами? Бумагу, что помогла Ягунину на железных дорогах, он, разумеется, оставил в Уральске у Васильева. Как и свое удостоверение сотрудника Самгубчека. Для встреч с властями у Мишки была приготовлена другая цидулька:
Справка
Дана сия жителю станции Безенчук Самарской губернии гр-ну Тюрину М. Н. в том, что он под судом не состоял, трезвой жизни и по своим политическим убеждениям полностью стоит на платформе. Меновая торговля на предмет помощи голодающим разрешается, поскольку товар для обменов собран коллективно гр-ми ст. Безенчук.
Что и удостоверяю Зам предуисполкома Санотов.
И, разумеется, сине-фиолетовая печать. Такая сочная, что читать ее не было никакого смысла.
Странная бумаженция, чего и говорить! Однако о том, какой документик странный, а какой обыкновенный, какой липовый, а какой правильный, в ту пору судить было не просто. Тем более не шибко грамотным проверяльщикам. Трижды приходилось предъявлять справку Мишке за эти семь-восемь дней, и каждый раз сходило за милую душу.
Меновая торговля давалась Ягунину туго. Да что там! Мука была невыносимая — дорожиться, набивать цену всякому клубочку ниток, запрашивать с походом. Понимать Мишка понимал, что между «сколько просишь» и «за сколько отдаешь» всегда есть разница, и не только количественная, но и принципиальная. На того, кто, торгуя, не торгуется, смотрят или как на дурачка («цены товару не знает»), или как на вора и грабителя («чужого не жалко»). Но что толку в одном понимании? Отдавать свою галантерею, тряпье и жестяной товар за бесценок Мишка не имел права как имущество казенное, то есть достояние республики. Разбрасываться им в тяжелое время разрухи было бы преступлением. Однако до хрипоты выторговывать лишний фунт мяса за десяток гвоздей было стыдно перед самим собой. Поначалу Мишка всякий раз покрывался жарким потом, краснел, бледнел и в конце концов начинал хамить, тем самым немало удивляя станичных покупателей и вызывая у них естественное желание выставить его вон.
Так шло до тех пор, пока не возмутился Байжан. Не раз, да все понапрасну пытался он давать Мишке практические советы. Ягунин огрызался, затыкал уши. Слышать ничего не хотел о хитрых премудростях коммерции. Терпелив был Байжан, но однажды не выдержал:
— Не будь глупым ишаком, Мишка! — крикнул он и в сердцах рванул верблюда под уздцы. Тот сразу и, видимо, не без удовольствия остановился. — Твоя губерния голодает, да? Сам говорил, что ей Красная армия помогает, свой паек дает. А мы для кого стараемся? С чем мы приедем в Лбищенск? Что там, в ЧК, скажем? Что нет продуктов? Пусть лучше армия голодает, да? Ты должен за каждую ложку икры спорить, за каждый кусочек баурсака! Вся еда войскам пойдет, которые Серова гоняют.
Приумолк, задумался Мишка. Прав оказался Байжан: в Лбищенске, первом городе на тракте Уральск — Гурьев, сдали они в ЧК под расписку совсем ерунду — с полсотни фунтов рыбы да фунтов тридцать вяленой баранины. Осетровой икры ни фунта: не пришлась Мишке на вкус. Скользкая, горьковато-соленая… Не верилось, чтоб такое было в хорошей цене. Хотя на польском фронте кто-то вроде бы говорил, что какие-то вустрицы и черная икра — самая барская еда. Может, другая, не эта икра? Выменивать ее, короче, Ягунин не торопился.
Байжана он с каждым днем дороги слушал все внимательней. Сначала Мишке казалось: ну, наш — сознательный киргиз, но, конечно, очень отсталый, как все в Киргизии и прочих Туркестанах. Но уверенность, что он, Мишка, главный, а Байжан как бы его подручный и проводник, скоро улетучилась. Потихонечку-помаленечку узнавал Ягунин, что Байжан — коммунист и чекист с заслугами. Он участвовал в операциях нашей разведки в Бухаре, бежал из тюрьмы от англичан в Баку и даже был в прошлом году в Москве на совещании у товарища Дзержинского. Говорил Байжан по-русски свободно, хотя с заметным акцентом. Когда он впервые сбросил с головы торчащий куполом малахай со свисающими на спину лисьими хвостами, Мишка увидел, что Байжан — красивый парень. Пожалуй, и Чурсинову до него далеко. Чуть с горбинкой, расширенный у основания нос, маленький твердый рот, густые черные брови, карие, чуть-чуть растянутые в уголках глаза… А главное, высокий, тонкий в талии, плечистый… И поет здорово: голос высокий, тугой. Правда, все песни у Байжана были печальные и несколько заунывные. А некоторые — необыкновенно длинные. Не как у русских.
