решение (я сам планировал сопровождать графа во время его полета к генералу Эйзенхауэру), и мы также договорились, что в случае, если рейх будет отрезан врагом, я полечу с Гиммлером на юг Германии и свяжусь с Бернадотом через шведского посла в Швейцарии.
И хотя граф Бернадот в первую очередь выполнял свою миссию по поручению датчан и норвежцев, он также пытался выступать и от имени евреев, и благодаря его правильному поведению в сложившейся ситуации он смог спасти евреев из Дании. Особую важность имели разговоры между Бернадотом и Гиммлером, которые начались в конце марта, когда Гиммлер пообещал графу не освобождать лагеря от заключенных при приближении армий союзников, а сдать их должным образом, особенно Берген-Бельзен, Бухенвальд и Терезиенштадт, а также лагеря на юге Германии.
Я продолжал напоминать Гиммлеру, насколько отчаянная сложилась ситуация, и предупредил его, что когда-нибудь история возложит на него ответственность за его нерешительность. Он ответил, что СС были созданы по принципу верности и он не может его нарушить. Если он это сделает, то поставит под угрозу саму основу своего собственного положения. Я сказал ему, что в сравнении с существованием целого народа СС представляют собой лишь небольшое меньшинство, а после долгого периода страданий немецкий народ будет ждать освобождения от этого испытания. Люди обращали свои взоры на Гиммлера, потому что он был тем человеком, который не стремился получить личную выгоду от власти. На такие слова он обычно просто отвечал: «Значит, вы хотите сместить фюрера?» И настолько переменчива была его натура, что были дни, когда ответ «да» стоил бы мне моей должности.
Внешний вид Гитлера, когда он появлялся в кинохронике, подтверждал мое впечатление, что у него все больше и больше усиливаются явные симптомы болезни Паркинсона, и поэтому я организовал встречу Гиммлера и профессора де Криниса, на которую Гиммлер попросил прийти главу здравоохранения империи Конти с целью обсуждения этого вопроса. Де Кринис позднее рассказал мне, что Гиммлер слушал его с большим интересом и пониманием.
Несколько дней спустя, 13 апреля, Гиммлер попросил меня приехать к нему в Вустров. Он повел меня на прогулку в лес и во время нее сказал: «Шелленберг, я полагаю, что с Гитлером больше ничего нельзя сделать. Вы считаете, что де Кринис прав в своем мнении о нем?» Я ответил: «Да, хотя я не видел фюрера уже довольно давно, но все, что он сделал за последнее время, по-видимому, указывает на то, что для вас настало время действовать».
В этот раз я еще раз указал ему на необходимость улучшить обращение с евреями и напомнил о его обещании господину Мюзи. Потом мы обсудили план приезда Керстена в Германию в ближайшие несколько дней вместе с Гилелем Шторхом — представителем Всемирного еврейского конгресса в Нью-Йорке, который хотел поговорить о еврейской проблеме лично с Гиммлером. Этот визит приближался, а Гиммлер все никак не мог решить, какой дать ответ. Я сказал ему, что ради Керстена и даже еще больше ввиду важности проблемы организацию этой встречи больше нельзя откладывать.
Гиммлер прекрасно знал, что общение с г-ном Шторхом, пока Гитлер еще жив, будет действием, имеющим фундаментальное значение и огромные последствия для его отношений с его собственными соратниками по партии и в связи с евреями. Я тоже ощущал, что такая встреча будет символична, и именно по этой причине настойчиво побуждал его согласиться на нее. Гиммлер боялся, что если Кальтенбруннер узнает о ней, то немедленно доложит об этом Гитлеру, но я заметил ему, что Кальтенбруннер собирался уехать в Австрию, так что эта встреча могла состояться в усадьбе доктора Керстена без ведома Кальтенбруннера. Наконец Гиммлер согласился на встречу, однако не очень охотно.
Он был очень встревожен разрывом отношений с фюрером, который к этому времени был уже почти полным. Гитлер даже уже отдал приказ, чтобы с формы особой гвардии СС (охраны Гиммлера) были сняты полоски с рукавов в знак немилости.
Гиммлер сказал мне, что я — единственный человек, кроме Брандта, которому он может полностью доверять. Что ему делать? Он не мог застрелить Гитлера, дать ему яд, арестовать его в рейхсканцелярии, так как тогда вся военная машина остановится. Я сказал ему, что все это не имеет значения; у него было две возможности: либо он пойдет к Гитлеру и откровенно расскажет ему обо всем, что случилось за последние годы, и заставит его уйти в отставку, либо устранит его силой. Гиммлер возразил, что если он так заговорит с Гитлером, то фюрер впадет в неистовую ярость и сам пристрелит его на месте. Я сказал: «Именно от этого вы и должны защитить себя — у вас есть еще достаточно высокопоставленных руководителей СС и вы все еще занимаете достаточно влиятельное положение, чтобы арестовать его. Если другого выхода нет, то тогда придется вмешаться врачам».
Наш разговор длился около полутора часов, но Гиммлер все никак не мог принять решение. Вместо этого он хотел, чтобы Борман встретился с профессором де Кринисом, профессором Морелем — личным врачом Гитлера и доктором Штумпфегером — другим врачом Гитлера, который также занимал руководящий пост в СС.
Два дня спустя я спросил профессора де Криниса, какое было принято решение. Он был очень разочарован. Доктора отказались принимать на себя какие-либо обязательства, и ничто из того, что они позволили себе сказать, никак не поможет в разговоре с Борманом. Когда я доложил об этом Гиммлеру, он попросил меня хранить молчание обо всем этом. Затем я указал ему на бессмысленность организации «Вервольф», которая должна была вести борьбу после разгрома Германии. Я сказал, что этот план не принесет ничего, кроме страданий, немецкому народу: появится возможность совершать разного рода преступления, так как каждый человек будет сам решать, что он считает оправданным в национальных интересах. Тем не менее эти серьезные меры легко и безответственно пропагандировали немецкие государственные руководители. По немецкому радио они даже объявили, что отказываются от соблюдения Гаагской конвенции. Я назвал это преступным и глупым, но Гиммлер, очевидно, был слишком измучен своей духовной борьбой со мной. Он просто сказал: «Я постараюсь придумать какой-нибудь способ покончить со всем этим».
В первую неделю апреля я установил контакт с рейхсминистром финансов — графом Шверином фон Крозигом. У нас с ним была долгая беседа, и фон Крозиг согласился со мной, что войну следует быстро закончить, чтобы спасти как можно больше ресурсов Германии. Я довольно долго разговаривал раньше об этом и с Гиммлером. Гиммлер постепенно отдалился от фон Крозига, и поэтому я
