Он был фактически готов освободить евреек из лагеря Равенсбрюк и передать их Мазуру, так как он получил разрешение от Гитлера освободить всех польских женщин из этого лагеря. Поэтому, если бы возникли какие-то вопросы после этого, он всегда мог сказать, что еврейки были польками.
Затем я пошел в другую комнату вместе с Мазуром, чтобы принять решение по другим вопросам, подлежащим обсуждению, но, когда разговор возобновился, он стал все более неопределенным и затрагивал совершенно несущественные вопросы. Я очень хотел завершить его, чтобы иметь возможность приехать в Хоэнлихен с Гиммлером к шести часам утра, поэтому, быстро попрощавшись, мы уехали из Гартцвальде; было уже половина пятого. Перед отъездом я уверил Мазура еще раз, что сделаю все, что в моих силах, чтобы организовать его отъезд на следующий день.
Мы прибыли в Хоэнлихен точно в шесть утра — это было утро 21 апреля — и позавтракали вместе с графом Бернадотом. Я надеялся, что откровенный разговор Гиммлера с графом, которого я так давно желал, теперь состоится. Гиммлер рассказал графу о возможности перевозки всех полек из лагеря Равенсбрюк в Швецию.
Фактически я проделал всю подготовительную работу для этого и составил список всех полек в Равенсбрюке. Так как в основном это были дети или девушки, я был полон решимости освободить их любой ценой. Я самым решительным образом убедил Гиммлера в позорности этой ситуации и подчеркнул высокие расовые качества поляков, указав на свою собственную жену как пример. Это произвело на него сильное впечатление, и он выглядел сильно озабоченным этим вопросом, так как постоянно возвращался к нему, хотя реальные действия предпринял гораздо позже.
Граф Бернадот спросил, будет ли возможно переправить датских и норвежских заключенных в Швецию, но Гиммлер не мог дать разрешение на это, хоть и согласился на то, что если армии союзников будут угрожать захватом лагерю Нойгамме, то его зачистки не будет.
Граф поблагодарил его за готовность помочь и непоколебимость, проявленную в предыдущих беседах. Затем обсуждение подошло к концу, и они простились. Зная, что я должен сопровождать графа часть его пути, Гиммлер надеялся, что я еще раз попрошу его полететь к генералу Эйзенхауэру, чтобы попытаться организовать для него встречу с генералом.
Однако при расставании на дороге неподалеку от Варена в Мекленбурге граф Бернадот сказал мне: «Рейхсфюрер уже не отдает себе отчет в том, каково его собственное положение. Я не могу больше помогать ему. Ему следовало бы взять дела в Германии в свои руки после моего первого приезда. Сейчас у меня мало шансов на то, чтобы помочь ему. А вам, мой дорогой Шелленберг, было бы разумнее подумать о себе».
Я не знал, что ответить на это. Когда мы прощались, это было так, будто мы больше никогда не увидимся. Я был сильно огорчен.
Я приехал назад в Хоэнлихен, поспал два часа, а затем был вызван к Гиммлеру приблизительно в полпервого. Он был все еще в постели и являл собой жалкое зрелище; он сказал, что плохо себя чувствует. Все, что я мог сказать, это что я больше ничего не могу для него сделать; все теперь зависело от него. Он должен был предпринять какие-то действия. За обедом мы обсудили военное положение в Берлине, которое неуклонно ухудшалось.
Около четырех часов дня, убедив его, что ехать на машине в Берлин неразумно, мы поехали в сторону Вустрова. В Лёвенберге мы попали в затор, так как войска смешались с бесконечными колоннами гражданского населения, и движение на дорогах между Берлином и Мекленбургом было парализовано.
Когда мы поехали дальше, Гиммлер впервые сказал мне: «Шелленберг, мне страшно подумать, что нас ожидает».
Я ответил, что это должно придать ему смелости начать действовать. Он не ответил. Прежде чем мы добрались до Вустрова, нас обстреляли низко летевшие самолеты. Однако их главной целью была колонна беженцев и войск, сквозь которую мы проехали.
После ужина, когда мы снова остались одни, мы разговаривали о разных проблемах — о запасах продовольствия, опасности эпидемий, восстановлении, администрации по делам военнопленных и т. д. Я рассказал ему о том, насколько слеп и оторван от реальности Кальтенбруннер, который настаивает на зачистке любой ценой всех концлагерей. Гиммлер начал очень сильно нервничать, когда я назвал это преступлением, и резко сказал: «Шелленберг, не начинайте и вы тоже! Гитлер в бешенстве уже несколько дней, потому что Бухенвальд и Берген-Бельзен были полностью сданы союзникам».
В этот момент позвонил Фегеляйн и сказал, что Гитлер и Геббельс в бешенстве, потому что Бергер не остался в Берлине — на самом деле он только-только покинул Берлин, чтобы вылететь на юг Германии вместо Гиммлера. Он был нужен Гитлеру, чтобы привести в исполнение приговор, вынесенный доктору Брандту — бывшему личному врачу Гитлера, который недавно был осужден на смерть за тайный провоз своей жены в американскую зону в Тюрингии. Очевидно, это была сложная интрига в окружении Гитлера, в которую были вовлечены подруга Гитлера Ева Браун и ее сестра — жена Фегеляйна. Гиммлер сделал все, что мог, чтобы предотвратить казнь врача, и немедленно дал по телефону указания начальнику гестапо Мюллеру. Доктор Брандт был перевезен в Шверин, где было безопаснее в плане бомбежек, и Фегеляйну сообщили, что Бергер летит в самолете на юг. По этой причине приговор не мог быть приведен в исполнение в тот момент, если только Борман и Геббельс не захотели бы сделать это своими руками. Когда Гиммлер возвратился, он рассказал мне, что он сделает, как только в его руках окажется полная власть в Германии, и попросил меня придумать название новой альтернативной партии, создать которую я ему предложил. И я предложил назвать ее Национальной партией единства. Еще раз сославшись — только в самых неопределенных выражениях — на отстранение от власти Гитлера, он отпустил меня — было уже около половины пятого — и пошел спать.
На следующее утро — это было воскресенье, 22 апреля — оказалось, что военное положение настолько ухудшилось за ночь, что четыре дивизиона СС под командованием обергруппенфюрера Штайнера получили от Гитлера самоубийственный приказ атаковать русских. Гиммлер был убежден, что этот приказ был необходим, хотя и его военный адъютант, и я сходились на том, что это будет лишь ненужное кровопролитие.
После завтрака вошел обергруппенфюрер Бергер. Он должен был поехать вместе с нами на машине назад в Хоэнлихен, а из Вустрова нужно было уезжать, потому что ему угрожал враг.
Мы обсудили дело Ванамана — американского генерала ВВС, который ранее был военным атташе США в Берлине,
