Антенор был хорош собой, даже красив. Такой вполне может приглянуться царице, особенно заскучавшей в одиночестве.
— Ты мудрая женщина, — сказал он наконец.
— Мне это качество досталось по наследству.
— От кого?
— Не знаю, но кто бы он ни был, я испытываю к нему искреннюю благодарность.
— Безусловно, человек должен питать благодарность по отношению к своим предкам, — кивнул Антенор. — Значит, мы не будем делать никаких предложений грекам. Что ж, мой друг…
— Разве я твой друг? Если так, то я рада. В таком случае нас можно считать старыми друзьями. Насколько я могу судить, ты некогда посещал Спарту и знаком с моими родителями.
— Увы, только с матушкой. — Он развел руками. — Твой батюшка отсутствовал в ту пору: воевал с Фиестом. Но твоя очаровательная матушка радушно встретила меня. Она показала мне дворец: чудесный дворец, который возвышается над долиной, над извилистым Евротом. Помнится, мы…
— Не сомневаюсь, что вы приятно провели время, — перебила я.
Не то чтобы он нахмурился — его воспитанность не допускала подобного выражения чувств, — но легчайшая тень пробежала по его лицу, и он продолжил:
— Прежде всего мы отправились на прогулку вдоль Еврота, который тогда сильно разлился из-за таяния снегов. Прекрасная река! Там водятся необыкновенные лебеди: гигантские и величавые, каких я больше нигде не видел. Один из них даже напал на нас! О, прости, Елена… Может, мои воспоминания неуместны? У него были несказанной красоты перья: ослепительно белые. — Антенор встал и достал резную шкатулку. — Одно у меня сохранилось, сейчас найду. Вот оно! Держи.
И он положил мне на ладонь перо, от которого исходило сияние. Его белизна за долгие годы нимало не поблекла. Точно такое хранилось в шкатулке у матери. Так в память о ком мать хранила перо — о лебеде или о человеке, вместе с которым любовалась лебедем? Кто же на самом деле мой отец?
Время текло неравномерно: то стремительно летело, то, когда казалось, что вот-вот произойдет решающая битва или возникнет новая инициатива, оно вдруг замирало, становилось неподвижным.
Хотя эта неподвижность была кажущейся: ход времени не останавливался. Впрочем, может ли природа служить тут надежным свидетельством? А если рост деревьев подчиняется не естественным законам, а воле богов, которые управляют не только нами, людьми, но и сменой времен года? Могу ли я, посмотрев на дерево, сказать: раз добавилось годовое кольцо — значит, прошел год? Иногда казалось, что греки стоят под Троей целую вечность, иногда — что появились вчера. Времена года сменяли друг друга, не принося изменений: греки ждали, и ждали, и ждали. Ждали и мы.
Однажды холодной ясной ночью Геланор пришел во дворец. Половинка луны лила печальный свет на истоптанную равнину, отделявшую цитадель от лагеря греков. Все было неподвижно, только вдали поблескивал о море. Волны всегда захватывают любой свет, чтобы отразить его.
— Мы с Гектором готовим лазутчика. Он показывает большие успехи, Гектор доволен, — сказал Геланор. — Его имя Долон — ненастоящее, конечно. Да и кто знает настоящее? Он уже вполне готов к отправке в лагерь греков.
— Я думал, в лагере греков давно работают твои люди, — заметил Парис.
— Конечно, работают. Но то мои люди. А этот будет человек Гектора: ему важно, что он сам его подготовил… Я-то, может, Долона бы и не выбрал… Впрочем, это не имеет значения, — оборвал себя Геланор.
— Нас никто не подслушивает, — заверила я. — Здесь нет шпионов — если только ты сам их не подослал к нам. Так что тебя смущает в Долоне?
— Дело в том, что Долон… — Геланор прикусил край губы, как обычно, когда что-то обдумывал. — Слишком тщеславен. Враг может этим воспользоваться. Если они раскусят его, то он забудет об осторожности. У хорошего разведчика не должно быть тщеславия. Да и к чему оно ему? Ведь его личность — вымышленная.
— Есть люди, которые ни при каких обстоятельствах не могут избавиться от своей личности или спрятать ее под плащом, — ответил Парис.
— Потому таких людей и не следует брать в разведчики, — ответил Геланор. — Тщеславие гораздо чаще выдает разведчика, чем предатель.
За стенами дул холодный ветер, а мы согревали себя вином и наслаждались обществом друг друга. Эта картина и сейчас стоит у меня перед глазами, будто нарисованная художником: задумчивый Геланор, юный и прекрасный Парис, я, счастливая видеть тех, кого люблю. Их лица совсем рядом — я могу коснуться их.
Оба войска готовились к очередному сражению. Троянцы выходили из Скейских ворот обычным порядком, разве что в большем, чем обычно, количестве. Со дня на день ждали подкрепления: фракийцев, ликийцев, карийцев, мисийцев, а там, глядишь, и амазонок.
Греки тоже вышли в полном составе, словно вспомнив, что прибыли сюда воевать, — после того как просидели столько времени на берегу, совершая пробные вылазки. И чувствовалось, что они хотят воевать. Мы видели, как перемещается линия, разделявшая два войска: сначала она проходила посередине поля, потом сдвинулась в сторону греческого лагеря. Потом наступила ночь.
В город никто не вернулся. Наши воины заночевали в поле. Той ночью троянцы стали лагерем близ греческих кораблей. С крыши я видела языки костров, разбросанных по долине вплоть до частокола и рва, которые устроили греки за время перемирия. Греки оказались оттеснены за ров и затаились там. Вперед, троянцы, вперед! Как-то вы проявили себя?
Троянцы проявили себя прекрасно, и мой Парис — лучше всех. Он ранил врачевателя Махаона, высокородного Эврипила и, что куда важнее, Диомеда — хвастливого выскочку, который когда-то ранил Энея. Досадно только, что, поскольку Парис сделал это из лука, Диомед стал насмехаться над ним, называя трусом и молокососом — лук, дескать, не оружие воина. Но какая разница? Диомед кричал это, зажимая рану, с лицом, перекошенным от боли. И самое главное, были ранены Агамемнон, Менелай и Одиссей. Пусть несерьезно, но все же лучшие бойцы греков выведены из строя. Если бы Ахилл с Патроклом не отсиживались в своем шатре, то, весьма вероятно, они тоже были бы ранены — или даже убиты.
Менелай ранен. Я не понимала себя, но испытывала жалость к нему и даже молилась, чтобы он не очень страдал. Он поплатился за то, что стал преследовать меня, но почему-то это не радовало меня. Другое дело — Агамемнон, к нему я не питала ни малейшей жалости, и никакие его страдания не искупят того, что он совершил со своей дочерью и женой. Я надеялась, что он в агонии, корчится от боли, а Менелай уснет благодатным сном и проснется здоровым. Что касается Одиссея, стоит надеяться, что рана поразит его голову и лишит возможности строить коварные замыслы против Трои.
Пришло сообщение, что Долон был перехвачен Одиссеем и Диомедом на полпути в греческий лагерь еще накануне битвы, в которой те получили ранения. Силой добыв у Долона нужные сведения, они перерезали ему горло и поспешили туда, где, как они узнали, стоял лагерем фракиец Рес. Бесшумно убив Реса и двенадцать его спящих товарищей, они увели принадлежавших ему прекрасных белоснежных лошадей, про которых говорили, что те быстрее ветра. Захват лошадей Реса имел огромное значение: оракул предсказал, что Троя останется неприступной, если этим лошадям дадут троянского корма и напоят из реки Скамандр. Ни того ни другого люди Реса сделать не успели. Когда оставшиеся в живых фракийцы проснулись и увидели, что их царь Рес убит, а лошади исчезли, они в страхе бежали, и греки перебили почти всех бегущих.
В ту минуту я поняла, что наибольшую опасность для троянцев представляет Одиссей. Не потому, что он великий воин — это не так, — а потому, что он может броситься внезапно, как змея из-под камня. Агамемнон, Менелай, Идоменей, сыновья Нестора — они правят своими колесницами, орудуют мечами и щитами, побеждают или погибают. Одиссей же таит в себе неведомую опасность, он похож на смертельную ловушку, присыпанную безобидной травой.
Ко мне пришла Эвадна: она бесшумно переступила порог, когда я стояла на балконе и смотрела на костры в долине. Я даже не заметила, как она очутилась рядом со мной. Я была рада ей: одно ее присутствие меня успокаивало.
— Тебе не видно: вся долина усеяна сотнями огоньков. Это наши костры. Троянцы подобрались вплотную к греческим кораблям, — радостно говорила я, еще ничего не зная о поимке Долона.
— Это хорошо, моя госпожа. Но меня тревожит завтрашний день. Чует мое сердце, приключилось что-то дурное.
— Но не с Парисом?! — крикнула я. — Признайся!
— Нет, не с Парисом. Это я бы почувствовала гораздо сильнее. Но случилась какая-то беда. У меня опять появились видения. — Эвадна пыталась смягчить свои слова. — После смерти нашей змейки я долго ничего не видела. Может, потому что нечего было видеть. Но ты знаешь, как себя чувствуешь, когда внезапно теряешь дар и откровения перестают посещать.
