Каролина рисовала. Приходила из школы, делала уроки и бежала в мастерскую. И в радости, и в горе она погружалась в творчество, и с каждым днем ее картины становились все хаотичнее, абстрактнее, крупнее. Бурые мазки, белые взмахи кисти, черные, синие, желтые на полотне в целую стену — рисунок дышал страстью и смертью, и я, застывая перед ним, видела странные образы, пробуждающие воспоминания о моих кошмарах. В мешанине красок проглядывали огромные рукава стремительно закручивающегося урагана, мелькали пятна крови и батальные сцены, как из темной глины проявлялось объемное, грубо вылепленное лицо Змея-Кембритча, глядящего на меня своими порочными глазами — и я слышала эхо его хриплого голоса, и дрожь пробегала по телу.
— Здесь каждый видит что-то свое, — тихо сказал мне отец, когда я в очередной раз пришла в мастерскую. Там уже была Ани, о чем-то разговаривала с Каролиной, и та смотрела на нее с обожанием. — Твоя сестра гениальна, Марин. Я больше склонен к черчению и графике, она же, несмотря на юность, настоящий художник. Это чистая эмоция, это резонанс с душой наблюдателя. Никогда не думал, что кровь может проявиться через несколько поколений с такой силой.
Он имел в виду свою йеллоувиньскую прабабку, от которой осталось несколько расписанных яркими красками шелковых экранов и удивительный резной вышитый веер, занявший почетное место в музее нашей семьи. Впрочем, бабуля была такой далекой, что никаких видимых признаков желтой крови ни в отце, ни в младшеньких не было.
Я поглядывала на модницу-Каролину, которая даже в мастерской, покрытая брызгами краски, ухитрялась оставаться ухоженной, на то, как она щебечет с Ангелиной, в кои-то веки появившейся дома раньше, и не понимала, как наша маленькая сестренка может творить такое мрачное, взрослое искусство. Начиналось ведь все с робких набросков карандашом, с неуверенных портретов семьи. А сейчас, рисуя, она не замечала нас, и глаза ее были пусты, смотрели куда-то вдаль — в прошлое? в будущее? Ани тоже бросала взгляды на полотно, и глаза ее то леденели, то становились глубокими и… мечтательными? Вряд ли это слово можно вообще применить к Ангелине.
— Что ты видишь? — полюбопытствовала я. Не удержалась. Ответ, увы, ничего не прояснил.
— Море, — произнесла она задумчиво. И улыбнулась тревожно.
Алинка приходила с учебы и запиралась у себя — она стала закрывать дверь после того, как я заглянула к ней и перепугалась, увидев сестру схватившейся за голову, раскачивающейся над раскрытой книгой и рыдающей.
— Ребенок, — проговорила я нервно — уж очень странным было поведение нашей студентки, до этого славившейся пытливым и хладнокровным нравом, — до сих пор в нашей семье почетный титул истерички принадлежал мне. Что с тобой? Книжка грустная попалась? — я заглянула ей через плечо. На коленях у сестры лежал учебник с формулами, от одного вида которых мне поплохело.
Конечно, я знала, что с ней. Шутка была так себе, но чем мне страшнее, тем сомнительнее я начинаю острить.
Алина не улыбнулась — подняла на меня несчастные покрасневшие глаза и попыталась ответить, но голос ее срывался, и понять что-либо было очень сложно.
— П-поолю жааалко, — она всхлипнула и с благодарностью приняла от меня стакан воды, — я все время д-думаю, как она т-там… И сосредоточиться не могу, а эк-кзамены скороооо… У меня в-все болит ужжеее от заняяятииий… Кажется, Мариш, я с-слишком много на себя вз-зяла…
— Сколько будет девятьсот двадцать четыре умножить на три тысячи семьдесят три? — строго спросила я.
Алина сделала глоток и задумалась — слезы прекратились, лицо ее просветлело. Это была почти военная хитрость — самый надежный способ переключить ее.
— Два миллиона восемьсот тридцать девять тысяч четыреста пятьдесят два, — ответила она через пару минут, снова повергая меня в осознание собственной никчемности. — А что?
— А сколько человек в мире умеют это делать? — поинтересовалась я, глядя на нее, как на цирковую артистку. У нас в семье два гения. Видимо, старшим досталась красота и сила, младшим — талант, а я так и болтаюсь где-то посередине. Ни то ни се.
— Не больше десятка, — грустно ответила Алинка.
— Так вот, милая, забудь, что ты чего-то там не можешь, — посоветовала я с ехидцей, взбодрившей мою сестричку почище кофе. — Если ты умеешь больше, чем подавляющее большинство людей, то какие-то экзамены сдашь даже не моргнув глазом.
Младшенькая неуверенно улыбнулась, и я погладила ее по голове, поднялась и отправилась на выход.
— А как же Полина? — спросила она мне в спину.
— Она жива, — ответила я, обернувшись. — Здорова. И она справится, Алиш. Мы ведь всегда со всем справляемся.
Хотела бы я быть уверена в том, о чем говорила.
Полю мы навещали ежедневно — поговорить, выпить чаю, обнять и домой. Чтобы не тяготить, не заставлять тратить на нас силы. Ровно настолько, сколько нужно было, чтобы снять с нее немного напряжения. Не дольше. Она и так была на пределе.
Полина, переносившая все наши невзгоды с раздражающим жизнелюбием, вмиг стала резкой, настороженной, постоянно прислушивающейся к чему-то, как хищник на охоте — или как мать к дыханию ребенка. А я ничего не могла с собой поделать — мне было очень стыдно, но я радовалась, что это случилось с Демьяном, не с нею.
«Она умрет без него, неужели ты не понимаешь? Не помнишь, как пусто тебе стало, когда чертов Змей лежал с дырой в животе?»
Я помнила и очень хорошо понимала. И страшно мне было видеть такую любовь. Пол отдала мужу себя всю, без остатка — и вместе с ним сейчас стояла на грани, удерживая их обоих в равновесии. И спастись, и упасть они могли лишь вдвоем.
Младшая сестра с ее смешливостью и легкомыслием оказалась неожиданно сильной. Куда крепче меня. Она не ныла и не жаловалась, а я держалась только среди своих. А вот Мартину доставалось по полной. Я нещадно эксплуатировала его — вызванивала среди ночи, и он приходил ко мне, и утешал, и объяснял, почему сделать ничего нельзя. Выслушивал мои мрачные шутки, терпел мой сарказм — как так, такой великий маг, а бессилен! — и только в последний раз, когда он сидел со мной в темной гостиной, а с моего языка сыпались уже совсем едкие вещи, встал, встряхнул меня, отнес к открытому окну и высыпал за шиворот пригоршню снега.
— Прекрати, — сказал он со смешком, когда я кончила ругаться. — Не узнаю свою девочку в этом рыдающем желе. Еще немного — и я принесу пузырьки, буду набирать слезы девственницы на продажу.
Мне стало обидно. Но он был прав.
— Я слишком увлеклась, да?
— Слишком было дня три назад, — ответил он с ехидцей, — сейчас это уже дошло до отметки «катастрофически». Чувствую себя бабушкой-наперсницей, единственная задача которой — в любое время суток подавать тебе носовые платки.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
