хлеб, и Ярдар, как старший зять, руками разломал его, чтобы дух угощался горячим паром. То же делали и с блинами. Гостей собралось очень много – сидели и за столом, и у печи, и даже на полу. Безлет в Тархан-городце был одним из самых уважаемых людей; сыновей ему боги не послали, зато пять дочерей уже все вышли замуж. Старшая дочь, Безлетка, умерла, из ее сестер две тоже овдовели в этом же походе, и теперь все четыре подтягивали за матерью, провожая «кормильца-батюшку» в невозвратную дорогу.
Выпив по три чарки пива, гости кланялись и уходили, чтобы тут же зайти в другую избу, откуда доносилось такое же:
Ой ты государь мой Гориславушка!
Ты и человек-то был все веселой-да!
Со всема любил пошутить да поговорить,
А и не болел, не хворал,
А и подломились твои ноги резвые,
Призакрылися очи ясные,
Опустилися руки белые,
Покатилася с плеч буйна голова —
Знать, попала в тебя калена стрела…
Когда, уже поздно ночью после первого дня, Мирава наконец улеглась спать, причитания так и звенели у нее в ушах, перебивая одно другое. Ольрад обнимал ее во сне, и она, не в силах заснуть, цеплялась за его руки и прижималась к нему, с трудом веря, что он все-таки с нею и ей не нужно провожать его, как провожают сейчас Безлета, его зятьев Зайчара и Дорогостя, как Небрегу, Верхушу, Быстроока, Твердилу, Берняка… и еще многих.
А когда она все же заснула, то почти сразу проснулась от того, что женский голос громко и ясно сказал ей прямо в ухо:
– Первуша мертв!
Мирава проснулась от этого голоса и от дикого стука собственного сердца. Никого чужого в избе не было, да она и знала, что голос прозвучал из Темного Света. Первуша – старший сын тетки Зельяны, тот, что не вернулся, но и смерти его никто не видел.
Значит, он все-таки погиб! Мирава отгоняла эту мысль, пытаясь думать, что ей мерещится – наслушалась за день прощаний, теперь прощается и с теми, кого не называли!
Она крепче прижалась к Ольраду, ища спасения в его объятиях. Но едва она задремала, как тот же голос сказал:
– Хотобуд мертв!
Хотобуд был тетки Зельяны муж…
До утра Мирава услышала еще шестнадцать имен и запомнила все до одного. Нет, ей не мерещится. На призывы родных прилетели не только званые души – вернулись все. Как все ушли из дома и как вместе пали в битве. Они нашли среди тархановцев того, кто лучше всех способен их услышать, и от них Мирава не могла отделаться, мол, ничего не ведаю…
Когда Ольрад проснулся, она шепотом рассказала ему о ночных гостях.
– Что делать-то? Рассказать людям… Зельяне, Нежизне? Или пусть лучше ждут?
Ольрад подумал, потом сказал:
– Лучше молчи. Сейчас время настало лихое. От малой-то беды мать твою чуть со всем двором не сожгли, незачем никому знать, что тебе тоже… гости являются.
Мирава поняла его. В лихое время и невиновный может оказаться виноват, а ей, дочери ведуницы, лучше не намекать на свои способности. Пусть уж лучше ждут…
Но едва она так подумала, как явилась и другая мысль: а что если души Хотобуда, Ярыша и прочих, из-за ее осторожности не упокоенные как следует, будут к ней являться с упреками? Мирава зажмурилась, вообразив полную избу голодных и разозленных духов. Сердце замирало от тоски и безнадежности. Нигде не было покоя, мира, передышки от горестей. С лихорадочной страстью она прижалась к Ольраду: не столько уже радуясь, что он здесь, сколько боясь, что опять его унесет новым порывом бури, в один мах сдует ее такое хрупкое и ненадежное счастье…
* * *
Наутро те тархановцы, кто вчера со своими простился, повез их в последний путь. Остатки поминального угощения собрали и вынесли к корням старого дуба на валу, соломенную или тряпичную куклу возложили на санки и повезли на особое место на краю жальника. Краду выкладывали небольшую: несложно сжечь пук соломы. Быстро остывший прах собирали в горшок, чтобы весной, когда сойдет снег и оттает земля, насыпать над ним могильный холмик.
А в других избах продолжались прощания, на столе лежали шапки покойных, а женщины выпевали свое горе, стараясь научиться жить в этой пустоте и безлюдье недавно такого населенного городца:
Уж как до этого-то времечка
Дак нас было много роду-племени,
А как у нас да сиротиночек,
Дак никого да не осталося.
Уж все родные да двоюродные,
Уж как мои братцы да милые,
Ой уж положили буйны головы
Дак на сече злой, во чистом полюшке…
Воротившись с жальника, родичи Безлета снова приготовили стол, но теперь причитаний уже не было слышно. После похорон в доме причитать нельзя, и теперь вдова и дочери Безлета отерли слезы, завели песни. Явился Стоян с гуслями, Кремыкины внуки с рожками, начали играть – веселье отгоняет смерть, приохочивает ушедшую душу к скорейшему возвращению.
Вдоль было по травоньке, вдоль да по муравке,
Ай ли лёли лёлюшки, вдоль да по муравке,
Тут ходит гуляет удалой молодчик,
Ходит вызывает красную девицу.
Пойдем выйдем, девица, за ворота,
Со мной, со мной, молодцем, постояти…
Снова собирались соседи и родичи, чтобы развеселиться после печали, выпить пива и даже поплясать.
Девица к молодцу подходила,
Девица с молодцем речи говорила…
Под гусли и рожки заканчивался второй поминальный день. Опускались сумерки. Мирава, уставшая хуже любой вдовы, пошла к себе и по пути ощутила запах, который заставил ее остановиться. Возле угла избы чуть пахло растаявшим снегом – пришла небольшая оттепель. Мирава глянула на густо-синее небо, где мерцал месяц, похожий на серебряный шеляг, немного обрезанный с краю, – вторая ночь на ущербе, – и вспомнила: после того как наступит следующая полонь, день сравняется с ночью и придет весна. Пока до нее было еще далеко, она напоминала о себе лишь этим запахом подтаявшего снега, но словно что-то проснулось в душе Миравы, какая-то новая надежда, а с ней – новая сила. Впервые, кажется, с самого Карачуна она вздохнула почти спокойно, вольно и бодро. Не одни горе и мрак остались в мире – она жива, Ольрад жив, родятся новые отроки взамен погибших, и когда-нибудь Тархан-городец увидит более веселые дни…
На
