опушке трещало – безделяй[68] Годыня возвращался с охапкой хвороста, которая не давала ему свободно проходить между деревьями. То и дело он что-то ронял, но, не желая трудиться напрасно, останавливался и подбирал один сук, чтобы тут же уронить другой. Понятно, почему за это чучело никто замуж не пошел и почему отцы его отправили на войну, надеясь, что убьют.
Хастен подобрал рукавицы и обрывки веревки. Надеть рукавицы не успел – бросил в сани и сел сверху, по-прежнему держа руки за спиной.
Годыня подошел к костру, ничего не видя за охапкой хвороста, и бросил ее возле огня, благополучно скрыв под ней те головни, что выбросил Хастен.
Из-за горы раздался еще один удар, потом треск, потом ликующий крик сотен голосов.
– Ворота! Ворота взяли! – радостно орали возчики.
Кто-то, в возбуждении махнув рукой на лошадь, побежал в обход горы – один, другой. Годыня тоже было дернулся, но остался на месте.
Зря…
Времени оставалось все меньше. Скоро русы и смоляне перебьют всех, кто с оружием, остальных перевяжут, а его, Хастена, поведут опознавать убитых и пленных.
– Эй, дядя! – окликнул он Годыню.
Хастен был на несколько лет старше, но Годыня любил, когда его называли дядей, ему это придавало важности.
– Отлить мне надо. Помоги.
– Да ну тебя! – отмахнулся бобыль. – Не до того! Там такие дела творятся!
– Что дела? В порты мне, что ли, «теплого» пускать?
– Да куда хочешь!
– Буду в мокрых портах сидеть на твоих санях, а тебе нюхать!
– Тьфу! – Годыня подошел. – Только руки я тебе не развяжу, не! Мне строго наказали: смотри, сказали, Годыня, руки ни за что ему…
– Ну хоть гашник развяжи! – Хастен всем видом изобразил нетерпение, что было совсем не трудно: обожженные кисти и запястья болели так, будто их непрерывно грыз какой-то зубастый зверь.
Он встал с саней. Годыня приподнял полу его кожуха и наклонился…
Хастен, живо вынув руки из-за спины, взял его левой за затылок, правой за подбородок и резко дернул вправо и вверх.
Не издав ни звука, Годыня повалился к его ногам со сломанной шеей.
Хастен живо огляделся: никто на них не смотрел, не кричал, не бежал, размахивая топором. Быстро присев, он развязал пояс Годыни, вытряхнул тело из кожуха, снял свой и надел на труп. Сам натянул Годынин кожух. Потом подтащил труп к саням, посадил, нахлобучил свою шапку, а руки трупа наскоро прихватил сзади обрывком своей веревки. Подобрал Годынин топор и сунул к себе за пояс. Обшарил солому в санях, забрал заплечные мешки Годыни и Збуда – что там ни есть добра, все в дороге пригодится. Еще раз огляделся.
Беспокоиться было нечего: с вершины горы доносился казавшийся совсем близким шум битвы – треск дерева, истошные крики мужских и женских голосов, лязг железа. Зачарованные этими звуками, обозные и думать забыли про лошадей, сани, а тем более пленника. Кроме лошади, никто не видел, как Хастен отступил от саней и скрылся в лесу на берегу ручья, на той же тропе, по которой ходили за хворостом.
В поисках хвороста натоптали много, следов его здесь не найдут. Но совсем уходить было рано. Сделав петлю по лесу, Хастен снова вышел к ручью в том месте, где стояли дружинные лошади – хорошие, не чета обозным, а главное, оседланные.
Битва в городце еще продолжалась, хотя и затухала. Большая часть отроков, стерегущих лошадей, сместилась ближе к горе, чтобы лучше видеть и слышать. Хастен немного прошел вдоль строя, не показываясь из леса и высматривая удобный случай.
Было не до выбора самой лучшей лошади – лучшей будет та, которую можно взять, не привлекая внимания…
Вот, у самого леса стоят три, а при них отрок – спиной, не сводит глаз с горы. Хастен быстро оценил лошадей. Вот эта, вороная…
За шумом с горы никто не расслышал глухого звука удара топором по голове, защищенной лишь овчинной шапкой. Хастен оттащил труп за ближайший куст – теперь терять времени было нельзя, – забросал снегом небольшое красное пятно. Взял лошадь под уздцы и повел в лес. За первыми деревьями сел в седло. Снега в лесу было человеку по колено, но лошадь по такому идет без затруднения.
Сделав еще одну петлю, Хастен обогнул гибнущий город. Когда он выбрался на лед Жиздры ниже кудоярской горы, шум начал стихать.
Вот теперь пришла пора гнать во весь опор.
* * *
Хорошо зная свою волость, Хастен мог срезать путь между петлями Упы, и на дорогу от Оки до Тархан-городца у него ушло четыре дня. Ночевал он в лесу у костра, дремал сидя, одним глазом присматривая за лошадью. Он мог бы поискать приюта в селениях – вдоль торгового пути стояли отлично ему известные Светомль и Брегамирово, не считая мелких весей. Но не хотел – там и его прекрасно знали, и пришлось бы объясняться за все: за разгром, за гибель ратников. От смолян Хастен знал, что остатки «хазарского» войска, разбитого под Ратиславлем, больше не искали боя, а значит, отступили. Следы конницы в виде россыпей мерзлого навоза возле кострищ он находил на всем протяжении своего пути – это могли быть только люди Азара и Тумака. Но где свои, тарханские? Выяснить, что происходит, Хастен мог только в Тархан-городце, куда и стремился попасть как можно быстрее.
От Ярдара с остатками дружины, приехавших на хазарских лошадях, Хастен отстал на три дня. Припасов – горбушка ржаного каравая, луковица, кусок копченого сала, пара вялых репок, два сушеных леща, – которые нашлись в двух заплечных мешках, ему хватило на два дня с небольшим. Последний день он ехал, подкрепившись последней репой, которую съел вместе с кожурой.
Тархан-городец, когда Хастен уже в сумерках к нему подъехал, стоял на прежнем месте, но ворота оказались заперты. Стук и крик ни к чему не привели – с той стороны его никто не слышал. Тогда Хастен привязал лошадь и полез через плетень на склоне вала. Не в первый раз в жизни ему приходилось это делать, так что справился. Проходя мимо дуба, заметил красиво разложенное поминальное угощение. И не смог пройти мимо – в животе волки выли. Пока достучишься в какую избу, пока бабы перестанут вопить и охать и подадут на стол… Понимая, что это за пища и для кого предназначена, Хастен посчитал себя достаточно близким к Темному Свету, чтобы иметь право на эти подношения. Не с того ли света он чудом выскочил?
Оказавшись наконец в собственной избе, он еще некоторое время
