той же лиственницы и устроенные прямо на земле, во мхах. Бараки были приземистые, узкие, длинные и холодные (как и всё здесь). Внутри было темно и смрадно. Там стояли двухэтажные сплошные нары, а в проходе – железные бочки с самодельными трубами из жести, служившие вместо печей. Посреди прохода протянулся узкий стол из не оструганных досок. В сенях стояла параша. А окон не было вовсе (да и зачем они – только холод запускать). Таких бараков было несколько десятков. Они стояли среди довольно густого, по колымским меркам, леса, огороженные колючей проволокой с караульными вышками. Сама фабрика расположилась на берегу Армани и являла собой удивительное зрелище: посреди леса, в окружении мрачных гор высились десятиметровые бетонные блоки. Они казались здесь нелепыми, инородными, ненужными. Было непонятно, как эти огромные глыбы были сюда доставлены. И главное – зачем? Кругом – непролазные кручи, ледяные реки и ручьи, изломанный ветрами и морозами лес, кругом холод и полное безлюдье. Но наперекор всему здесь была построена исполинская фабрика, где было всё то, что и бывает на подобных производствах: дробильные машины, транспортёры, конверторы, ротационные машины и генераторы электрического тока. Но главной движущей силой были, конечно же, люди – бывшие писатели и журналисты, актёры и секретари райкомов, крестьяне и машинисты локомотивного депо, бухгалтера, врачи, учителя, недоучившиеся студенты… Всем им предстояло начать жизнь заново, освоить рабочую специальность, получить социальный статус и заслужить уважение товарищей. Былые заслуги тут никакой роли не играли. Всё нужно было начинать с нуля – неважно, двадцать тебе лет или шестьдесят. Скидки никому не делали. От каждого – по труду, и каждому – пайку в зубы (а кому и пулю в затылок).
Задыхаясь в разреженном морозном воздухе, с трудом переставляя ноги в сахарном снегу, Пётр Поликарпович брёл за своими товарищами. У лагерных ворот заключённых пересчитали, сверились со списком, а потом всё же запустили внутрь. Всем хотелось поскорей попасть в тепло, получить ужин и упасть на нары. О завтрашнем дне никто не думал, все жили настоящей минутой, хотели пережить лишь её, невольно исполняя завет Иисуса: «Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы». Заключённые и хотели бы озаботиться о завтрашнем дне, но это было невозможно. Личные желания тут ничего не значили. Всё делалось по приказу, по грубому принуждению. Всеми руководила чужая воля. И все должны были этой воле покориться.
На ночь прибывших загнали в тёмный холодный барак. И ни ужина, ни куска хлеба, ни ободряющего слова. Захлопнули тяжёлую дверь и закрыли на замок. Возиться с ними никому не хотелось, да и чего беспокоиться? Лагерное начальство рассуждало, конечно, очень здраво: ко всему привычные зэки дотерпят до утра без воды и без хлеба – чай, не подохнут. И холод как-нибудь переживут. Всё это было многократно проверено и не вызывало вопросов. Было установлено опытным путём, что заключённых можно не кормить целую неделю, и ничего страшного при этом не случится. Для острастки можно расстрелять пару десятков человек, а остальные сами успокоятся, ещё и рады будут, что не расстреляли. Вот и этих доходяг, прибывших в лагерь прямо из больницы, никто и не думал как-то по-особому встречать. Да и шутка ли – цельную зиму припухали в больничке! Пора бы и честь знать.
Утром их подняли, как и всех, – в шесть часов. Пришёл хмурый нарядчик в бушлате и валенках и, глядя в список, быстро распорядился – кого и куда определить. Пётр Поликарпович опять попал на общие работы. Его и ещё двоих заключённых забрал тут же стоявший бригадир. Он скептически оглядел пополнение, криво усмехнулся и распорядился:
– Топайте за мной.
Топать было не очень далеко. Они вчетвером вышли из барака и сразу же погрузились в морозную мглу, от которой прихватывало дыхание. Пётр Поликарпович закашлялся. Морозный воздух резал лёгкие, так что нельзя было глубоко вздохнуть. Он прижал рукав к лицу и так шёл, втянув голову в плечи, почти не видя тропы под ногами. Над головой стояло звёздное небо, ярко светили звёзды в ледяной пустоте, и нельзя было поверить, что уже утро, так было темно и глухо. Но лагерь уже не спал. Из бараков выходили на улицу черные фигуры, резко скрипел снег под ногами, слышался надрывный кашель, кто-то ругался, кто-то кричал фальцетом, тут же шастал конвой с винтовками – было обычное утро обычного колымского лагеря. Бывалые заключённые уже приноровились к раннему подъёму, к морозу и грубости всех вокруг, не исключая своих же товарищей, они вовремя выходили из барака, привычно вставали в строй и молча исполняли приказания, экономя дыхание, не тратя попусту силы. А новички постигали науку выживания, подобно зверям, которых дрессируют и калечат, когда за каждое неверное движение следует грозный окрик и удар бича. Хотя следует признать, что с дикими животными обращаются гораздо гуманнее: их не морят голодом, не выгоняют на сорокоградусный мороз и не заставляют весь день работать на этом морозе. Оно и понятно: при таком обращении все животные давно бы уже передохли. Но человек выносливее любого животного, это уже доказано. Там, где дохнут лошади и околевают собаки, где ни одна тварь не выдержит и нескольких суток – человек выдерживает недели и месяцы, а иногда и целые годы. И никому это не кажется удивительным.
Вслед за бригадиром Пётр Поликарпович вошёл в своё новое жилище – барак, ничем не отличающийся от других. Бригадир показал новичкам их места на нарах и объявил, что прямо сейчас они должны идти в столовую, а потом на работу.
Пётр Поликарпович решил сразу объясниться.
– Мы только что из больницы, – сказал он по возможности мягко.
– Ну и что? – спокойно ответил бригадир – молодой мужчина с круглым лицом и равнодушными глазами.
– Ну как… – растерялся Пётр Поликарпович, – мне инвалидность дали, третью группу. Сказали, что на общие работы меня больше не пошлют, будет лёгкий физический труд. У меня и в деле так записано.
Бригадир усмехнулся.
– А это и есть лёгкий физический труд. У меня вся бригада такая. Норма для вас – пятьдесят процентов от обычной выработки. А пайку получать будете за все сто. Понятно? – И он подмигнул.
Пётр Поликарпович хотел согласно кивнуть, но отчего-то удержался. Про половинную норму для инвалидов он уже слыхал, но он ведь не об этом спрашивал. Почему его отправили на общие работы – вот что его волновало! Он и по золотому забою знал, что половинная норма
