Где сейчас мама, что с ней?
Осторожно пройдя по спасительной крыше, Довид спрыгнул наземь. На сей раз он проделал это куда аккуратнее – согнул ноги в коленях и спружинил. Не успел он, однако, ощутить каменистую хевронскую почву под ногами, как услышал столь истошный визг, что вновь подпрыгнул, на сей раз от неожиданности и на ровном месте. Источником визга был кто-то из авангарда преследователей, все-таки сорвавшийся со стены. Вообразив, что он сейчас вскочит и побежит за ним, Довид помчался по полю, но когда, запыхавшись, замедлил шаг и обнаружил, что сзади никто не топает, то остановился, чтобы перевести дух, и оглянулся. Несчастный преследователь все еще лежал на земле и вопил. Собственно, вопли Довид слышал и раньше, но с перепугу вообразил, что тот издает их на бегу, гонясь за ним. Теперь же, увидев, как араб корчится, Довид успокоился и, если бы не кошмары, свидетелем которых он был несколько часов назад, возможно, ощутил бы в душе жалость к покалеченному. Размышления его были прерваны появлением молодого и довольно толстого араба, который, несмотря на свой вес, лидировал в погоне. Оказавшись на стене в точности над сараем, он взмахнул пухлыми руками и спрыгнул. Схватившись за голову, Довид опрометью бросился прочь, но сзади раздался звук удара, за ним треск разламываемой крыши и новый крик, который, в отличие от прежнего, тоже, впрочем, не прекращавшегося, напоминал уже не визг, а рев. Прыжок стал для араба роковым, а Довид оказался в относительной безопасности. Стена была слишком высока, чтобы погромщикам прыгать с нее на землю, а сарай, развалившийся от прыжков на него, перестал быть плацдармом для нападения.
Но Довиду некогда было высчитывать, сколько у него шансов спастись. Вновь кинувшись бежать, он мчался, перелезая через каменные ограды, плача и дрожа от ужаса при мысли, что вот-вот встретится еще какой-нибудь араб или арабка – он боялся их всех – и юных, и старых. Он стремился избегать даже переулков – только задворки, задворки, задворки...
Это ему не помогло. Впереди опять появилась группа погромщиков, тех же или других, он не знал. Кто-то указал на него пальцем, и погоня возобновилась. Оторвавшись от преследователей, он влетел в первый попавшийся двор.
– Стой!
Он остановился, как вкопанный. Дальше бежать было некуда. Сзади жаждущая крови орава, прямо перед ним арабка лет сорока, худая, в зеленом балахоне, белом платке.
– Яхуди? – Еврей?
Он ничего не ответил.
– Быстро сюда!
Она схватила его за рукав, и через мгновение он уже оказался в каком-то погребе. Темнота ослепила его, но тут дверь открылась, и в луче вновь возникла его спасительница. Она показалась ему прекрасной, словно праматерь Сарра.
– Вот тебе вода, – на пол, рядом с ковриком, на который уселся Довид, женщина поставила большой глиняный кувшин с откидывающейся крышкой и крючковатым носиком, похожим на птичий клюв. – Сиди здесь тихо. Я тебя запру снаружи. Если явятся... Тебя как зовут?
– Довид... – прошептал мальчик.
– Довид?.. Довид... Дауд, по-нашему.
Она села на корточки рядом с ним, положила ему руки на плечи и твердо сказала:
– Ничего не бойся, Довид-Дауд.
И ласково добавила:
– Сынок...
* * *
8 августа 1977. 2.30
Шагая к «шин-гимель» – выезду из Кирьят-Арбы, Давид вспомнил тот жуткий день. Очень уж напоминает плохой американский фильм. Мальчик убегает от бандитов. При этом он прыг-скок, а они – один мешком сваливается со стены, другой ногами протыкает крышу сарая... Давид не выдержал и рассмеялся. Но тогда ему, маленькому Довиду Изаксону, было не до смеха.
* * *
24 августа 1929. 17.00
Оставшись один в темноте, Довид мгновенно растворился во сне. И увидел свой Хеврон, еврейский Хеврон. Увидел белую, с куполом, старинную синагогу Авраама Авину, перед которой по площадке в виде шахматного поля двигались фигурки мужчин в лапсердаках и черных шляпах. Увидел арочные входы в дома, где к стрельчатым дверным проемам вели узкие крутые каменные лестницы – даже в солнечный день под этими арками густилась полутьма, но была она какого-то синего оттенка, словно за каждой дверью скрывалось по маленькой луне. Увидел побуревшие от времени дома с узкими прямоугольными окнами. Увидел дворы с нагромождением строений, со стенами, сложенными столетия назад из квадратных камней, переулки, над которыми тоже нависали арки. Увидел евреев в хасидских шапках, шляпах и фесках на восточный манер и даже во сне подивился, насколько был древен, вечен и необъятен тот мир, где он жил до этого дня, мир, который сегодня залила кровь, завтра должно было захлестнуть опустошение, а послезавтра неминуемо ждало разрушение. Увидел еврейские ремесленные мастерские и торговые ряды, увидел веранду синагоги «Бейт Яааков» и башенки больницы «Хадасса», где евреи и арабы бесплатно лечились, увидел бесчисленные плиты старинного еврейского кладбища, увидел ешивы и хедеры и еврейские дома, дома, дома – белые островки в зеленом море садов. Увидел Пещеру Махпела – белую корону, которою увенчан город. Ее старинное здание распахнуло пред ним решетчатые двери и зарешеченные окна, расстелило пред ним красные ковры, а купола маленьких, стоящих на ножках-колоннах, надгробий Авраама и Сарры, Ицхака и Ривки, Яакова и Леи, зазвенели, словно колокольчики: «К нам, внучек, к нам!» А внучек лежал в темном погребе, чувствуя, насколько он чужой в родном городе. Лежал и дрожал. Не знал он, что слишком мало нас еще тогда было на нашей земле, слишком много нас расслаблялось в сытой, спокойной и, главное, совершенно безопасной Европе, и здесь, в Эрец Исраэль, не могли мы противостоять орде, налетевшей из окрестных стран за последние десятилетия. Не знал он, что скоро ни у кого из уцелевших не будет иного выхода, как оставить родной город на растерзание зверью, к которому в точности подходили слова пророка: «Убил, а теперь наследуешь!», и что суждено будет этой подлости длиться горьких тридцать восемь лет.
– Твой дом – Хеврон! – сказал некто, и он понял, что это его отец.
– Ты из Хеврона! – сказал некто голосом мамы.
– Пещера Махпела! – сказал отец.
– Ты вернешься в Хеврон! – сказала мама и добавила:
– Я буду ждать.
* * *
24 августа 1929. 17.30
– Убирайтесь отсюда! Это мой дом! Убирайтесь!
Это голос женщины, которая его спрятала. И следом мужские голоса:
– Прочь! Прочь! Мы знаем, что жидовский детеныш здесь! Уйди с дороги!
Последняя надежда – что это лишь сон, что он сейчас закончится и...
– Самира, добром просим! Мы не сделаем тебе ничего плохого! Пусти нас к мальчишке!
Нет, это не сон!
– Никогда! Это мой сын.
– Самира, побойся Аллаха! Какой он тебе сын! Если бы твой муж был сейчас здесь, он был бы с нами! А твой настоящий сын так он вообще...
– Мой муж далеко! – не дала она им договорить. – А решаю здесь я!
– Женщина!
– Да, я женщина! Но я хозяйка! Убирайтесь с моего двора!
– Ты женщина. Ты жена нашего соседа. Нам нельзя к тебе прикасаться. Впусти нас по-хорошему!
За дверью началась какая-то возня. Очевидно, пришедшие пытались ее отпихнуть. Трепеща от ужаса, мокрый от пота, Довид сжался в комок. Он сидел на своем коврике, обхватив плечи руками и прилагал усилия, чтобы не обмочиться. И снова:
– Убирайтесь! Говорю вам, вы не войдете сюда! Вы не будете здесь убивать! Рашид, убери свой кинжал! Убери свой гнусный кинжал! Я не боюсь тебя! Что ты делаешь? А-а-а!
Раздался вопль Самиры, и вдруг наступила гробовая тишина.
«Ну все!» – подумал Довид. Но это было не «все». Как потом стало известно, Самиру ударили кинжалом по ноге, да так удачно, что перерезали сухожилие и сделали ее навечно хромою. Придет день, и эта хромота спасет жизнь ее настоящему сыну. Пока же она корчилась на земле, пытаясь заслонить собой дверь, и сквозь рыдания твердила:
– Я вам его не отдам! Я вам его не отдам! Я вам его не отдам! За ее криками Довид не услышал удаляющихся шагов.
Не сразу удалось Самире, цепляясь пальцами за стену, подняться, чтобы открыть Довиду дверь. С его помощью она, плача от боли, доковыляла по каменной дорожке до дома, оставляя кровавый след. Впрочем, видом крови сегодня удивить Довида было уже трудно.
– Не надо, – сказала арабка, когда он попытался вслед за ней войти в дом, чтобы помочь ей промыть и перевязать рану. – Не надо, – повторила она, угадав его намерения. – Ты все-таки мальчик... Почти мужчина!.. Я соседку кликну, она все сделает. А ты беги! Сейчас же беги! Им лишь на миг стало стыдно! Они опомнятся и вернутся. А в доме я уже не смогу тебя загородить. Худая больно! – она улыбнулась сквозь слезы.
– Тетя Самира! – пробормотал он. – Я вас не брошу!
– Ты меня не бросишь, если побежишь сейчас. Со мною ничего не будет, а ты должен остаться жить, чтобы не получилось, что я зря мучилась. Сын у меня... нехороший сын у меня. А ты... Я как глаза твои увидела, так поняла – ты и есть мой сын. Так что ты живи и... и будь хорошим, чтобы я знала, что где-то есть у меня хороший сын тоже. Вот это и называется – не бросить.
