предметов древности”, которые лежат здесь буквально под ногами.
Город расчерчен по плану, и в этом шахматном рисунке всё его будущее. Улицы Одессы сбегают к морю по балкам. В 1818 году они голы и продуваемы степными ветрами, а пешеходов нещадно поливает солнце, подсвечивающее облака жёлтой каменной пыли.
Иностранная речь – немцы, греки, англичане, турки.
“Итальянцы пилят камни и мостят улицы: так их много!”
Действительно, крупные торговые дома Одессы принадлежат уважаемым итальянским фамилиям; можно сказать, в городе сплелись связи чуть ли не всего Средиземноморья. Итальянский здесь – язык международного общения. Даже знаки на улицах на двух языках. А как по-оперному глубоко и мелодично звучит любимый язык Константина Николаевича в устах обычных камнетёсов!
Каменными плитами перекрывают сточные канавы – старые деревянные на перекрёстках не выдерживают нагрузки. Стук копыт, грохот колёс, крики возниц. Пыль, пыль. Кораблей в карантине с каждым годом всё больше. Гружёные подводы тянутся в порт бесконечными вереницами. А ведь город нужно ещё напоить, то есть доставить по домам тысячи тонн воды с Фонтана.
Нет, деревянные не выдерживают.
Чума 1812 года унесла треть населения, но город давно оправился от мора. В 1818-м Одесса переживает торгово-строительный бум. “Коммерция его создала и питает”, – скажет Батюшков. Он будет прав: не только коммерческое, но и пассажирское сообщение со Средиземноморьем вот-вот откроется. В камне для мостовых дефицита нет уж точно. Порожние суда везут его тоннами: для балласта. Разгружают, пилят, укладывают. А пустые трюмы заполняются главным экспортным товаром Одессы, пшеницей. Впрочем, в 1818 году в Италии и свой урожай неплох, и “все здесь плачут” – “торговля скифскою пшеницею идёт плохо” (К.Н. Батюшков – А.И. Тургеневу).
“…вот как трудно Провидению угодить на всех”.
Батюшков живёт в Одессе в доме графа Карла Сен-При, старого знакомца своего ещё по Каменцу-Подольскому, где Карл Францевич служил гражданским губернатором. В 1818 году Сен-При ждёт назначения губернатором в Херсон. Он планирует поставить на Днепре современные шерстомойни. В Одессе он занимается упорядочиванием коммерции. Десять лет как в городе открыт Коммерческий суд, решающий торгово-финансовые споры. Вскоре начнёт работу и отделение Коммерческого банка. Благодаря графу международный капитал в Одессе чувствует себя в безопасности и приумножается.
У Сен-При трое детей; младшая Ольга привлекает Батюшкова живостью ума, а 12-летний Эммануил неплохо рисует карикатурные портреты знакомых и родственников. И дети, и граф поражены охотой Константина Николаевича гулять по городу “и утром, и в зной, и ночью”. Но северянин Батюшков словно упивается и солнцем, и луной, и морем.
Сейчас именно в этом его “сладострастие”.
По вечерам граф вывозит Батюшкова в театр, который “лучше москов<ского> и едва ли не лучше петербургского”. “Итальянским” его называют по внутреннему устройству зала – оно повторяет залы старинных итальянских театров. Лучшие места в таких театрах располагаются по трём ярусам в ложах, а в партере всего 44 кресла.
Остальные зрители партера смотрят спектакль стоя.
Но уж темнеет вечер синий,
Пора нам в оперу скорей:
Там упоительный Россини,
Европы баловень – Орфей.
Не внемля критике суровой,
Он вечно тот же, вечно новый,
Он звуки льет – они кипят,
Они текут, они горят,
Как поцелуи молодые,
Все в неге, в пламени любви,
Как зашипевшего аи
Струя и брызги золотые…
Театр, где Батюшков, а затем и Пушкин, описавший его в “Путешествии Онегина”, аплодировали итальянцам – “тяжёлое”, с массивным классическом портиком работы француза де Томона – сгорит и не сохранится. Зато знаменитый одесский Театр оперы и балета, который появится почти на том же месте, будет соперничать с Венским и Дрезденским.
Он и теперь архитектурная визитка города.
Увы, от Одессы 1818 года не много останется, а то, что переживёт время, будет перестроено до неузнаваемости. Вместе со старым театром исчезнет дом Сен-При, где жил Константин Николаевич, и здание Коммерческого суда – на его месте сейчас новое здание XIX века. Нет больше знаменитых пушек при усадьбе Ланжерона и самой усадьбы, где принимали Батюшкова, только арка, ведущая на пляж его имени. Под Приморским бульваром уже при Пушкине исчезнут остатки турецкой крепости. Только море останется таким, каким его видел Батюшков – с мутной протяжной волной, веками стачивающей глиняный берег.
Полтора года перед путешествием на юг Батюшков проживёт в своём, что называется, духе. Разъезды и хлопоты составят большую часть времени. Как обычно на зиму он у сестры в Хантанове и по делам в Устюжне. Вернувшись в Петербург, пожинает плоды литературной славы: живёт, по собственным словам, “на розах”. В Москву он приезжает перед самым отъездом на юг, чтобы устроить сводного брата Помпея в гимназию. Но есть разъезды, а есть метания. Пусть ритм жизни снова напряжённый и непредсказуемый – в письмах мы больше не слышим жалоб. На смену обидам, и апатии, и пустым ожиданиям – приходит расчёт. Батюшков хочет жить практично. Он ставит перед собой реальные, пусть и невеликие цели. Он много лет не виделся с отцом и по дороге в Хантаново заезжает в Даниловское, “где нашёл его, благодаря бога, в совершенном здравии”. “Ты спрашиваешь меня, скоро ли пущусь и куда? – пишет он из деревни Вяземскому. – Сам не знаю. Хотелось бы в Петербург. Рассудок говорит: на Кавказ, а сердце: сиди дома”. Он и сидит; к тому же летом к нему в Хантаново из Вологды должны приехать сестра Елизавета и всё семейство Шипиловых. “Круп перловых, рисовых и перцу нет, – перечисляет Константин Николаевич. – Рому нет, дроби надобно мелкой и крупной 6 фунтов”.
“Приезжайте скорей, или я всю наливку выпью”.
Однако в Хантанове они так и не встретятся. В начале августа Батюшков уедет в Петербург и снова через Даниловское – финансовые дела Николая Львовича совсем плохи. Заложенное имение назначено к скорой продаже, и Батюшков решается на крайний шаг: продать Меники и несколько других деревенек, отошедших ему при разделе имущества – чтобы спасти отцовское Даниловское.
“Я согласен буду отдать и по 300 рублей душу, а если бы за всё дали 30 тысяч, то и очень бы был благодарен”, – пишет он зятю Шипилову.
Батюшков всерьёз планирует путешествие на Кавказ. Холода на берегах “Шексны и железной Уломы” изнурительны. На зимних сквозняках боль в ноге не даёт покоя, спасает лишь emplatre de M. Bouchot – французский пластырь. Батюшков немедленно сравнивает его с бальзамом Фьерабраса из “Дон Кихота”. Сравнение и возвышающее, и снижающее, ведь бальзам выставлен у Сервантеса сомнительным средством. Так или
