лучше сказать, с урочища, и вид с Буга”, – докладывает Батюшков Оленину. То есть вид со стороны лимана, на входе в который стоял древний город.
Письма Оленину из Одессы обстоятельны. Видно, что Батюшков ценит Алексея Николаевича не только как любителя греческой древности, но и как великодушного начальника, который не только закрыл глаза на неудачное батюшковское жениховство к воспитаннице, но отпустил подопечного библиотекаря в путешествие. Благодарность Батюшков хотел бы выразить практически: например, пополнить коллекцию Оленина. Что и несложно, ведь даже вино работникам поместья эконом подносит в античном сосуде. “Сей последний доставлю Вам на память обо мне”, – приписывает Батюшков. По тону письма слышно, как возбуждён и растерян Константин Николаевич. То, о чём он читал и что воображал, чем жила его Муза – Античность, Греция! – лежит буквально под ногами. Как уложить в голове, что трубе, которая видна из земли, две с лишним тысячи лет, а – “…странное дело! из неё ещё струится вода в Буг”. “Одно колено сей трубы я взял с собою и постараюсь привезть, – сообщает он Оленину. “…не угодно ли Вам будет поставить её в библиотеку или в Ваш кабинет?” Можно представить коляску путешествующего Батюшкова – с сундуком, где вперемешку с книгами о Тавриде лежат черепки амфор, а вокруг прыгает Зорка. Батюшков читает Геродота. Он дышит “тем воздухом, которым дышали мелезийцы, афинцы Азии”. Он беспечен и, наверное, счастлив.
В Одессе его собрание “обломков древности” пополняется. Новое знакомство, Иван Павлович Бларамберг: начальник таможенного округа, родом из Фландрии. Археолог-любитель. Иван Павлович рад новому гостю, а Константин Николаевич поражён обществу: за столом начальника таможни почти каждый вечер смешивается речь испанская, русская, немецкая, французская, греческая. Иван Павлович предоставляет известному литератору собственный кабинет для работы. Ротонда, куда удаляется между купаниями Батюшков, стоит в саду. Большие, в пол, окна. В простенках стеллажи. Полки уставлены “антиками”, собранными Иваном Павловичем на землях от Керчи до Херсона. И не только собранными, но и расшифрованными, и датированными. Что позволяет Ивану Павловичу сделать важные открытия – например, о существовании “пятисоюзия” греческих городов, и самих этих городов, и вспомогательных крепостей по берегу. Терракотовые фигурки богов с остатками росписи и обломки чернолаковых сосудов расставлены на полках. Кое-где видны надписи (“…Аполлону Дельфинию посвятил”). Кто? Имя утрачено. А вот рисунок на монетах читается неплохо. На аверсе орёл, дельфин на реверсе. Зевс и Аполлон, главные покровители Ольвии. “Бог сребролукий, внемли мне: о ты, что, хранящий, обходишь…” В кабинете Бларамберга Батюшков как бы в трёх измерениях: в греческом прошлом, в настоящем, которое шумит цикадами, и в будущем, ведь коллекция Бларамберга превратится вскоре в “музей для хранения накопившихся предметов древности”.
Лучшее место для поэта.
Но не только цикады шумят в настоящем – стоит поднять глаза, и видно, как меж садовых веток скользят фигурки в голубых и розовых платьях. У Бларамберга четыре дочери – Наталья (девятнадцать лет), Елена (четырнадцать лет), Зинаида (тринадцать лет) и восьмилетняя Лиза. Столичный поэт с крючковатым носом, часами корпящий над книгой в ротонде, не даёт покоя их воображению. Смех, игра, крики. Перед глазами словно оживает его “Вакханка”:
Все на праздник Эригоны
Жрицы Вакховы текли;
Ветры с шумом разнесли
Громкий вой их, плеск и стоны.
В чаще дикой и глухой
Нимфа юная отстала;
Я за ней – она бежала
Легче серны молодой.
Эвры волосы взвевали,
Перевитые плющом;
Нагло ризы поднимали
И свивали их клубком.
Стройный стан, кругом обвитый
Хмеля желтого венцом,
И пылающи ланиты
Розы ярким багрецом,
И уста, в которых тает
Пурпуровый виноград —
Все в неистовой прельщает!
В сердце льет огонь и яд!
Я за ней… она бежала
Легче серны молодой.
Я настиг – она упала!
И тимпан под головой!
Жрицы Вакховы промчались
С громким воплем мимо нас;
И по роще раздавались
Эвоэ! и неги глас!
Сколько будущего в этих скользящих, подвижных силуэтах, и это будущее – в Пушкине. Через семь лет он познакомится с Еленой и Зинаидой, и эта пара – смешливой подвижной брюнетки (Зинаида) и задумчивой, “величавой” Елены составит, по мнению некоторых исследователей, прообраз пары “Татьяна – Ольга” из “Евгения Онегина”, над первыми главами которого Пушкин работал как раз в Одессе.
Там же в Одессе Пушкин будет с карандашом перечитывать батюшковские “Опыты”. Возможно, пометки на полях нужны ему в качестве аргумента в споре с батюшковскими подражателями[60]. Но сейчас на дворе 1818 год и двухтомник “Опытов” только расходится по читателям. Он расходится хорошо, и вот уже коммерческая жилка просыпается в самом Константине Николаевиче. Как-никак, он впервые зарабатывает литературным трудом. Ещё зимой 1817 года в деревне он составляет план новой книги. Он готов предоставить “триста страниц” для печати через год, если книгопродавцы купят книгу сейчас за полторы тысячи. Батюшков хочет издать прозаические переводы из Данте, Тассо, Ариосто, Бокаччо, Маккиавели. “Пантеон итальянской словесности”. Фрагменты, переведённые в разное время, плюс авторский очерк “Взгляд на словесность итальянскую в лучшее её время и нечто тому подобное”. Мини-антология.
Проект с итальянцами так и не будет реализован, а вот с древними греками, наоборот, дело дойдёт до печати. Идея зародится на излёте “Арзамаса” и будет в его духе – для арзамасского журнала, который был в планах, но так и не вышел. Инициатором выступит античник Уваров. Он переведёт на французский несколько коротких эпиграмматических стихотворений из “Греческой антологии”. А Батюшков переведёт с французского на русский. “Дружеское соревнование, удовольствие сличить силы двух или трёх языков, учиться их механизму, наслаждаться их красотами – вот цель и возмездие сих опытов”, – предуведомит читателя Уваров. Можно сказать, филологическое упражнение. Однако русские переводы Батюшкова предсказуемо превзойдут и французский подстрочник будущего министра просвещения, и сам формат упражнения. Позже стихи станут “подстрочником” уже для самого Батюшкова к его оригинальному циклу “Подражания древним” – циклу, который он напишет через два года, и который станет его последней поэтической вершиной.
Всего в брошюру, отпечатанную Дашковым, войдут 12 стихотворений. При публикации авторы спрячутся под инициалами арзамасских прозвищ. Продолжая игру, издатель объявит их безвестными провинциалами. Последний, тринадцатый перевод обнаружится якобы и вообще случайно. “Сверх сего нашли мы ещё на обвёрточном листе издаваемой нами рукописи следующую надгробную надпись, с греческого переведённую”, – скажет Уваров.
Авторство оригинала они припишут вымышленному Феодориту.
Вот это четверостишие:
