— Батюшки, отцы мои, никак это… Да нет, нет — мне показалось.
— Да что, что такое? — быстро спросил у жены Данило.
— Господи!.. Мне… мне показалось, будто дочка наша с каким-то неизвестным человеком по двору прошла.
— Вон что придумала.
— Да как похожа, вылитая Олюшка.
— Она самая и есть… Мама, сердце мое, — раздался в дверях знакомый и дорогой для Данилы и Марьи Ивановны голос.
В горнице появилась их любимка-дочка, которая пропадала целые три года.
— Дочка, Олюшка, — только и могла вымолвить Марья Ивановна; от наплыва неожиданной и необычайной радости она задыхалась; ее материнское сердце замерло, и смертная бледность выступила на лице, но это было ненадолго, — Марья Ивановна скоро овладела собой и принялась душить в своих материнских объятиях воскресшую свою дочь.
— Марьица, да ты совсем задушишь дочку. Пусти, дай и мне ее, голубоньку, обнять и к отцовской груди прижать.
— Сейчас, милый тятя. Обнимай. Нет, вперед я тебя обойму.
И красавица Ольга повисла на шее своего старика отца, который плакал слезами радости.
— Дочка, голубка моя, сердце мое, жизнь моя, откуда ты к нам прилетела?
Ольга от объятий отца переходила в объятия матери.
Радость, горе, слезы, смех — все смешалось вместе.
Сергей Серебряков с безмолвием смотрел на эту потрясающую картину; по его исхудалым и загорелым щекам тоже катились тихие слезы.
Но вот первый порыв беспредельной радости прошел.
Ольга познакомила своего отца и мать с Серебряковым, называя его своим братом, своим спутником, своим другом.
Добрые Данило и Марья Ивановна обнимают Серебрякова, называют его желанным гостем, сажают его в передний угол «на место почетное».
Марья Ивановна начинает расспрашивать Серебрякова, задавая ему вопрос за вопросом.
Усталый, измученный продолжительностью дороги, Серебряков отвечал неохотно.
Это не ускользнуло от наблюдательной Ольги.
— Мамуся, сердце мое, милая… Покорми нас прежде и дай немного отдохнуть, а там мы обо всем тебе расскажем, — целуя крепко Марью Ивановну, с улыбкой проговорила Ольга.
— И то, и то — нашла время, старая, вопросы задавать… Прежде надо бы накормить вас и напоить… Уж прости, дочка, за недогадку, и ты, сударь, Сергей Дмитрич, не взыщи на меня, с большой радости поглупела… Никак в себя прийти не могу. Радость безмерная — от такой радости и умереть не трудно. Я сейчас соберу вам пообедать. Сейчас, сейчас…
Марья Ивановна засуетилась.
Скоро был накрыт стол, который ломился под тяжестью вкусных яств.
Марья Ивановна как будто ждала возвращения дочери, эту гостью желанную, и приказала обед приготовить вкусный и сытный.
Серебряков и Ольга, проголодавшиеся в дороге, принялись за еду с аппетитом. На радостях Данило приказал принести из подвала старое, дорогое вино…
Была выпита круговая чара; налили и по другой.
Крепкое вино развязало языки и еще больше развеселило обедавших.
— Дочка, Олюшка, теперь можно мне у тебя спросить? — с такими словами обратилась Марья Ивановна к Ольге, окончив обед.
— Спрашивай, мамуся, спрашивай… Теперь и я, и он с охотой будем тебе отвечать, — сказала матери молодая девушка, показывая на Сергея Серебрякова.
— И мне можно вопросы задавать? — весело улыбнулся старик Данило, раскрасневшийся от крепкого вина.
— Можно, тятя, можно.
— Молви, дочка милая, откуда ты к нам нежданно-негаданно нагрянула, ровно с того света к нам или с неба свалилась? — с любопытством спросила у дочери Марья Ивановна, с нежной любовью посматривая на нее.
— Я и то, мамуся, с того света, — с улыбкой отвечает Ольга.
— Как? — удивилась Марья Ивановна.
— Да так… Издалека я, мама…
— Откуда, дитятко?
— Из Туретчины…
— Из Туретчины, да как же ты туда попала? — в один голос с удивлением воскликнули Данило и Марья Ивановна.
— Тятя и ты, мама… теперь не спрашивайте меня, где я была и что со мной за это долгое время произошло… После — все, все расскажу вам, а теперь, пожалуйста, не спрашивайте.
— Что, дочка, милая, сердечная, или тяжело и больно вспоминать? — вздохнув, промолвил Данило.
— Да, да… И больно, и тяжело… после расскажу…
— Ну, и не надо, не надо, Олюшка, не будем нынче, милая, горем да слезами отравлять наш большой праздник. Ты с нами, и больше нам ничего не надо…
— Завтра все я вам расскажу; ничего от вас не скрою… все узнаете…
— Хорошо, хорошо…
— А теперь ты, тятя, и ты, мама, скажите, что мой жених, что Тимофей, жив ли он, здоров ли? — тихо спросила Ольга.
Отец и мать ее молчали, понуря свои головы.
— Вы молчите! Видно, Тимофей женился на другой, а может, он умер?
— Тимофей умер, — тихо ответила Марья Ивановна, подавляя в себе тяжелый вздох.
— Умер, умер, — горькие, неудержимые слезы полились из красивых глаз молодой девушки.
— Дочка милая, сердечная, не предавайся отчаянью, слезами не вернешь своего жениха, — проговорил Данило, утешая Ольгу.
— Давно ли умер Тимофей? — несколько успокоившись, спросила у отца Ольга.
— Спустя дня три, как ты пропала, и твоего жениха из Днепра вытащили.
— Стало быть, он утонул.
— Какой-то злодей убил его и тело бросил в реку.
— Кому же помешал Тимофей? Ведь он никому не сделал зла? О, отец, я догадалась, чье это дело! Я знаю, кому Тимофей служил помехой, — после некоторого размышления проговорила Ольга.
— Кому же, дочка, скажи?
— Черноусу мешал мой жених. Он, он, злодей, погубил меня и убил моего милого Тимофея.
— А, пожалуй, дочка, ты права. Черноус страшно злобился на Тимофея, да и на нас на всех он был озлоблен. Если и не он сам убил Тимофея, то наверное подговорил убийц, подкупил. Ну, да и его самого кара небесная постигла, — задумчиво промолвил Данило.
— Как, разве Черноус…
— Подох без покаяния, смертный час его постиг вдруг, с вечера не болел, не хворал, а утром на постели увидали мертвым.
— Да, да, тятя… Божий суд свершился… Небесное возмездие постигло злодея… Знай, тятя, и ты, мама, через него, проклятого, и я погибла; через него попала я невольницей в гарем, к турку-развратнику…
— Как, дитятко наше милое, Олюшка… Неужели ты была в гареме, сердечная! — с отчаянием воскликнули вместе Данило и Марья Ивановна.
— Да, мои родимые… три года там выстрадала… Что перенесла, что вытерпела!.. Татары в Киеве, тятя, схватили, свезли в Крым и там продали барышнику невольников… Барышник свез меня в Константинополь и продал в гарем — знатному турку…
— Бедная, злосчастная…
Марья Ивановна громко зарыдала и стала обнимать дочь.
Плакал и старик Данило, слушая рассказ о несчастии Ольги.
— Ну, полно вам, отец и мама, плакать… Видно, такова моя судьба злосчастная… Лихое время промчалось, и я опять с вами, мои милые. — Ольга стала целовать отца и мать, и свои слезы смешала с их слезами.
Ольга при этом рассказала своим отцу с матерью с малейшими подробностями о том, какую она вела жизнь, находясь в гареме у знатного турка; и о том, как спаслась из неволи с Серебряковым; молодая девушка рассказывала и о Серебрякове все то, что от него слышала.
Не скоро успокоились старик Данило и Марья Ивановна, выслушав рассказ дочери.
— Ты-то, господин офицер, как попал в Туретчину, за что на тебя такие нападки? — спросил Данило, когда немного поуспокоился от печального рассказа дочери, у Серебрякова.
— Меня тоже продали, — ответил тот.
— Знаю, что продали, дочка про то сказывала. А за что или зачем?
— Я тоже служил помехою…
— Кому, кому?
— Одному знатному вельможе… имени я его покуда не назову… У меня была невеста княжна… Невеста, на мое несчастие, приглянулась всесильному вельможе. Ну, он и приказал продать меня в невольники, как раба…
— И это делается в России, под мудрым правлением великой царицы! — воскликнул удивленный Данило.
— Царица про то ничего не знает… Это преступление от нее скрыто.
— Твоя судьба походит, господин офицер, на судьбину нашей дочки.
— Да, да, отец, он так же несчастен, как и я… Только у него невеста жива и ждет его… А мой Тимофей из-за любви ко мне нашел себе могилу…
— Не плачь, дочка милая, сердечная… Положись на волю Божию, — утешала Марья Ивановна тихо плакавшую Ольгу…
Сергей Серебряков, так радушно принятый в домике старого Данилы, остался там на некоторое время.
Он не спешил ни в Москву, ни в Петербург, потому знал, что Потемкин, его враг, в сильном фаворе и пользуется большой властью.
«С Потемкиным мне не совладать. Он захочет, всегда может раздавить меня, уничтожить. Да я уже и уничтожен… Ведь это Потемкин подкупил негодяя Волкова опоить меня дурманом и продать в неволю. Теперь я догадываюсь… И появись только я в Питере или в Москве, да узнает про то Потемкин, в ту пору мне несдобровать… Что же мне делать? Неужели я должен и теперь прятаться и бояться?.. Пусть что будет, то и будет, а в Москву я непременно пойду… Там я узнаю про княжну… А может, она давно замужем?.. Наверное, так. Неужели же станет меня дожидаться?.. Что же, может, с другим она будет счастливее, — таким размышлениям предавался Сергей Серебряков, сидя в своей уютной, чистенькой горнице, которую ему отвел радушный хозяин Данило в своем доме. У него нашел себе бедняга Серебряков ласковый приют, жилось ему хорошо; сам старик хозяин, его жена и их дочь обходились с ним не как с чужим, а как с близким, милым родичем; все его малейшие желания предупреждались и исполнялись.
