Я открываю свою страницу в социальной сети и жду. Примерно через полчаса отметка on-line появляется рядом с именем Маши Галачьянц.
«Здравствуйте, Маша».
«Добрый вечер. Рада Вас видеть:)»
Я невольно улыбаюсь.
«Я тоже. Как Вы?»
«Все так же. Ничего не изменилось. Только время прошло. Но когда ничего не происходит, кажется, что оно стоит на месте: время ведь измеряется событиями, а у меня их нет. Как будто едешь вдоль дороги, а за окном одно и то же, столбы и редкий лес. Замечаешь, сколько часов или дней прошло, лишь по тому, насколько приблизился к пункту назначения. А я к нему уже совсем близко, наверное».
Мне становится очень неловко спрашивать о чем-то эту девочку, так спокойно ожидающую собственную неизбежную смерть. Но нужно попытаться спасти другую жизнь, и поэтому я все-таки пишу:
«Маша, а Кристину Вы давно не видели? В прошлый раз Вы говорили, что она совсем не появляется у Вас дома».
«А почему Вы спрашиваете?»
Еще никогда в жизни я не испытывал такого отвращения от необходимости врать.
«Просто беспокоюсь о Вас. И о Вашем отце: мне кажется, она могла бы помочь ему и поддержать. Это очень важно — поддержка близких людей в трудную минуту».
Пауза. Напряженное ожидание. Собственная ложь кажется мне настолько вопиющей, что я не удивился бы, если бы вовсе не получил никакого ответа, но он приходит:
«Спасибо, что беспокоитесь. Кристина заезжала как-то на днях, но потом снова пропала. Знаете, у нее с папой странные отношения, я их не понимаю. А со мной вообще отношений нет. Так что вряд ли она тот человек, который мог бы нас поддержать».
Итак, Кристины там нет. Я закуриваю и откидываюсь на спинку стула, жалея, что так опрометчиво прикончил все запасы виски. Хотя, может быть, это и к лучшему.
«А Вы сейчас не очень заняты?»
«Нет, Маша. Сейчас я совершенно свободен».
Я беру телефон и еще раз набираю номер. Вне доступа.
«Помните, я говорила Вам про стихи? Ну что я пишу, а Вы сказали, что можете почитать при случае?»
«Конечно, помню, Маша. С удовольствием посмотрю».
Если до утра Селена не сможет найти ничего полезного, а телефон Кристины так и останется выключенным, я позвоню Кардиналу и попрошу его о помощи в личном деле. Других вариантов просто не остается.
«Вообще, я не столько сама пишу, сколько занимаюсь переводами. Перевожу разные стихи на русский язык. Это очень интересно. Сейчас я занимаюсь моим любимым Эдгаром По. Вам нравится его поэзия?»
«Да, мы уже говорили с Вами про него, помните? Когда я приезжал к вам домой».
«Ах, точно, Вы же видели книжку. Ну так вот, я перевожу „Ворона“. Мне кажется, это его лучшее произведение».
Впрочем, Кардиналу можно сказать, что поиски Кристины какого связаны с моим расследованием: ассиратум, Маша Галачьянц. Да, так будет лучше всего: драгоценному опекуну совершенно необязательно знать об обстоятельствах моей запутанной личной жизни, да и результаты будут получены значительно быстрее, если он решит, что помогает таким образом найти Некроманта и его проклятый эликсир.
«Вы, наверное, знаете, что существует очень много переводов „Ворона“. Я нашла девятнадцать. Удивительно, как разные авторы переводят стихи, исходя из собственных взглядов на жизнь, на искусство, как по-разному чувствуют и понимают. Изначальный текст становится совсем другим. Иногда кажется, что вообще читаешь совершенно разные произведения: по настроению, ритму, даже по смыслу».
А что я буду делать, когда Кристину найдут? Привезу ее к себе, как Алину, предварительно выбросив все, отдаленно напоминающее кровать на картине, и запру дверь? Как долго мне придется держать эту осаду, и самое главное, от кого или чего придется обороняться?
«Вот, например, самое начало стихотворения. На английском оно звучит так:
Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,Over many a quaint and curious volume of forgotten lore —While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,As of some one gently rapping, rapping at my chamber door —„This some visitor“, I muttered, „tapping at my chamber door —Only this and nothing more“.
Вы же знаете английский?»
«Знаю. И не только английский».
«Здорово! Вы молодец. Тогда Вы хорошо поймете, что я хочу сказать. Смотрите, какие непохожие переводы, даже какое совсем разное видение этих первых строк у разных поэтов. Например, Мережковский:
Погруженный в скорбь немую и усталый, в ночь глухую.Раз, когда поник в дремоте я над книгой одногоИз забытых миром знаний, книгой полной обаяний,—Стук донесся, стук нежданный в двери дома моего:„Это путник постучался в двери дома моего,Только путник — больше ничего“.
Чувствуете разницу с текстом По?»
«Да, Маша. Разумеется».
«Ворона» я знаю наизусть. Хотя бы в этом я не соврал несчастной обреченной на смерть девушке, разговаривающей со мной о поэзии в ночной тиши. Сейчас, разделенные темнотой, дождем, черными лентами рек и строгими деревьями парка, коротая одиночество каждый в своей комнате, мы и сами похожи на героя «Ворона», погруженного в немую скорбь, уставшего от тяжелых раздумий и пытающегося прогнать их чтением старинных стихов.
«А вот другой перевод. Мне, кстати, он больше всех нравится:
Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий,Задремал я над страницей фолианта одногоИ очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал,Будто глухо так застукал в двери дома моего.„Гость, — сказал я, — там стучится в двери дома моего,Гость — и больше ничего“».
«Это Зенкевич. Мне он тоже больше всех нравится».
«Точно!»
Мне кажется, что я вижу, как Маша улыбается. Так могла бы улыбнуться дождливая ночь за окном, уходящая осень, засыпающая черная бабочка.
«А вот совсем непохожий на остальные перевод, это Геннадий Аминов, современный автор:
Полночь мраком прирастала; одинокий и усталый,Я бродил по следу тайны древних, но бессмертных слов.Усыпляя, плыли строки; вдруг раздался стук негромкий,Словно кто-то скребся робко в дверь моих волшебных снов.„Странник, — вздрогнув, я подумал, — нарушает сладость снов,Странник, только и всего“.
Здесь больше метафор, а еще чего-то очень личного, как мне кажется. Личного переживания стихов. Вот и я так хочу — выразить себя через перевод. Знаете, как я понимаю это стихотворение? Герой очень долго бился над мучающими его вопросами, пытался найти ответ в древних книгах, но ответ был очевиден и заключен в нем самом. И тогда ворон прилетел к нему, чтобы напомнить о том, что он знал и без того. Что же это? Ничего! Ворон — вестник смерти, ему ведомы все тайны другой стороны бытия. Но ответы на все вопросы есть в самом человеке, потому что на самом деле нет ничего, кроме тебя самого, ну и смерти, конечно. И вот, мои стихи:
Как-то полночью бессоннойВ зале мрачном, полутемном,Погрузился в изученьеМанускрипта одного —Книги, полной темных знаний,Необузданных желаний,Тайн бессмертия, которыхРазгадать мне суждено.
Я — и больше никого.
Тихий стук в окно раздался,Кто-то в дом войти пыталсяИ стучался в тьме кромешнойВ двери дома моего.Кто там? Путник запоздалый,Странник бедный и усталый,Дева, что бежать стремитсяЗлого рока своего?
Я — и больше никого.
Может, этот гость мой странныйМне открыть поможет тайну,Может, послан небомОн мне в помощь для того,Чтобы тайны мне открылись,И загадки разрешились?Кто войдет ко мне,Открой я двери дома моего?
Я — и больше никого…»
Телефонный звонок раздается как тревожный стук в дверь. Странник? Запоздалый путник? Селена? Или вестник смерти?
— Привет, это я, — слышу я голос Алины. — Не разбудила, конечно?
— Привет. Конечно, нет.
— Слушай, один вопрос. Имя Мейлах Михаил Борисович тебе о чем-нибудь говорит?
Почему-то мне нужно несколько секунд, чтобы прозвучавшее имя совпало в моем сознании с конкретным человеком. Мейлах, о котором я совсем забыл сегодня. Человек, который мог ответить на мои вопросы, связанные с двумя старинными книгами, и пропавший едва ли не так же бесследно, как и Кристина. Почему Алина спрашивает о нем?
— В общем, да, — отвечаю я, насторожившись. — Оно и тебе знакомо, если ты не совсем забыла еще. Ученый. «Красные цепи». «Хроники Брана». Я рассказывал.
