один музыкант явился в Дом Песка и Золота, и живым его больше никто не видел, — осторожно сказал Поно. — Оттого и мы ушли из Фаникии. Там теперь не любят музыкантов.
— Это и мы слышали. Говорят даже, будто его убили, да вот что странно: один из тех, кто выносил тело, мёртв, другой брошен в колодец, а тело пропало из могилы. Опасный человек этот музыкант — да и не музыкант он вовсе, притворяется, — и если вы что о нём знаете, лучше бы того не таить.
Тут он посмотрел в упор. Глаза у него оказались прозрачные, как вода, почти бесцветные и без ресниц, и взгляд мёртвый, неподвижный. Сразу стало ясно, что бояться нужно не здоровяка, а этого человека, с виду совсем не крепкого, сутулящего плечи.
Поно выдержал чужой взгляд, равнодушно пожал плечами.
— Нам-то что. Мало ли в мире злых людей, не следить же за каждым!
— Верно, верно, мальчик мой, злых людей ой как много. Так вы бы прятали ценное, что же носите напоказ?
Взгляд его опять прошёлся по бусам, прилип, будто подсчитывал каждый камень и каждую нить. Фарух даже прикрылся рукой.
— Кто осмелится тронуть музыканта? — спросил он.
— Оборванцы-то эти шепчутся, — кивнул человек на хижины, где уже поднимался дымок костра. — Что же вы такие неосторожные, а? Заехали кто знает куда, тут бы и сгинули. Хорошо ещё, мы приехали.
Тут они дошли, и разговоры прекратились.
Над огнём побулькивал котелок, и люди сидели на грязных истрёпанных циновках. Тут же ползали и дети. Все обернулись — лица, худые, большеглазые, казались одинаковыми, — все улыбнулись несмело.
Мокрая сеть, привязанная к двум палкам, растянута была в стороне, и в тростниковой корзине била хвостами рыба. Рядом сидел пакари. Он то вытягивался столбом, разводя лапы в стороны, то приседал, прижимая уши, и всё хотел тронуть рыбу, но не осмеливался. Тут же сидело дитя, рождённое не раньше прошлого сезона ветров, всей одежды — два лоскута на тряпичном поясе. Каждый раз, как пакари пугался, дитя смеялось заливисто и, привставая, хлопало рыбу по хвосту.
— Спрячь, спрячь бусы, — зашептал человек, и Фарух укрылся краем накидки и уже, видно было, хотел зайти в хижину, но потом передумал.
Люди потеснились. Фарух посмотрел на тонкую циновку с разлохмаченным краем, на оборванного соседа, но не подал виду, что недоволен, и сел. Поно опустился рядом, поджав ноги.
Люди смотрели, ждали песню и боялись просить. И Поно боялся, что попросят, и досадовал на себя, что выучил Фаруха только одной песне про бедняка. Дома-то они, бывало, со смехом пели её с соседями, но тут люди были слишком уж бедны и, пожалуй, смеха не выйдет, да где же Светлоликому это понять!
— Спой, — робко сказал один из мальчиков, повинуясь взгляду отца. Люди не осмелились просить сами, но решили, детям не откажут.
— У меня ещё нет камбы, — сказал Фарух, — и нет барабана. Ни вайаты, ни бубна — ничего нет. Я спою так.
Он вдохнул поглубже, и Поно забыл, как дышать.
Фарух затянул песню о первом, который лежит у разлива реки, и дети подошли к нему ближе. Двое — в том возрасте, когда уже могут ходить, но ещё не знают о стыде и уважении — забрались ему на колени, и он обнял их, так расставив руки, будто боялся коснуться, и сделал лицо, будто не знал, куда деваться. В другой раз Поно бы посмеялся.
Фарух пел, и люди, улыбаясь, качали головами, и двое чужаков тоже слушали, стоя в стороне. Пакари завертелся, ловя свой хвост, а потом, привстав, поклонился раз и другой.
Песня кончилась, а дети не спешили уходить с колен. Один взялся стирать краску со щеки музыканта, другой попробовал бусы на зуб.
— Как их зовут? — полюбопытствовал Фарух.
— Да ещё никак, — ответил один из мужчин. — Ведь нужно добраться до города, приготовить дары для храмовника… А, потом, успеется.
Фарух взглянул на Поно, будто спрашивая, не подшучивают ли над ним, и понял, что всё взаправду.
— Но ведь так нельзя! — сказал он, переводя растерянный взгляд на детей. — Это неправильно. Кто живёт без имени?
— Да уж как-то… — пожал плечами рыбак. — Ещё, может, река разольётся. Дожди, бывает, хвори несут, а после придёт холодная пора. Кто знает, как оно там. Дары-то отдашь, а надолго ли им понадобятся имена? Успеется, успеется…
Женщина — видно, мать — потёрла землю пяткой, чтобы растоптать дурные мысли, но не посмела сказать ни слова, только взяла детей и прижала к себе. Растревоженная, обняла их так крепко, что они, испугавшись, захныкали.
Старик дал каждому по глиняной миске варева, зачерпнув из котла, и Фарух тоже принял из узловатых подрагивающих рук надщербленную миску.
— Что это? — шёпотом спросил он у Поно.
— Суп из рыбьих потрохов, — так же тихо ответил тот. — Ешь, не обижай их!
Пускай и без соли, суп был хорош, как бывает хороша всякая еда, приготовленная из свежего и ещё горячая, особенно на пустой живот. Даже Фарух съел всё до дна, хотя порой, жуя, задумчиво морщился. Он вернул миску и поблагодарил. Настала пора уезжать.
Фарух, выбрав, снял с себя бусы из рыжего камня и дал старику.
— На что это нам? — спросил тот, держа дар в вытянутой руке и глядя на Светлоликого. Бусы и не рассмотрел.
— Это ценный камень, — пояснил Фарух. — Сможешь обменять его на еду для всех. Останется и на дары храмовникам.
Старик рассмеялся.
— Где же мы тут обменяем? Город далеко, а у нас и быка нет. Да и кто нам поверит, что не украли? Нет, нет, не гневись, а только не можем взять. Ты подарил нам песню, этого довольно.
Наместник глядел растерянно и сердито. Старик вернул ему бусы.
— Да будет Великий Гончар к тебе добр, — сказал он, склонив седую голову. — Мы взяли бы муку или бобы, а этот дар не по нам. Возьми, возьми, не обижайся.
Те двое, что искали музыканта, смотрели, и Поно не нравились их взгляды. Таких спутников ему не хотелось. Но Великий Гончар помог и послал торговцев — целый обоз, что тянулся мимо. Видно, они направлялись через Мараджу к берегу Соли.
Распрощавшись с добрыми людьми, Поно погнал быка за обозом, и двое на рыжих быках поехали следом.
— Не нравятся они мне, — тихо, чтобы слышал только Фарух, сказал Поно. — Пожалуй, и правда спрячь бусы, сложи в сумку.
Светлоликий послушал. Но эти двое не подъезжали близко и не заводили разговоров, на дороге держались в стороне. Может, Поно и зря подумал дурное.
Он был
