то, чего не мог понять.
— И тут, — продолжил он, хмурясь, — в круг вышел тот музыкант…
— Да неужто! Тот самый?
— Не перебивай меня!.. Тот самый. В чёрном, на лице чёрные знаки… Я и не разглядел, откуда он взялся, будто и не пришёл со стороны, а сразу появился меж людей. Он вышел и сказал: «Я тоже музыкант, и я спою лучше мальчишки, у которого ещё даже нет камбы!» И пакари закричал и начал рваться из сумки к нему, пришлось оставить… Музыкант взял того человека за плечо, сделал мне знак глазами и запел. Знал бы ты, как я бежал! Всё ради тебя, но услышал ли я хоть одно доброе слово?
Поно молчал и только моргал, а потом нахмурился.
— Ох! — сказал он. — Что ж, теперь-то признай, что он не тень!
В голосе его зазвенела злость, а руки сами собою сжались в кулаки.
— Нуру шла его выручать и попалась, а он ходит свободно, и ему всё равно, что с нею стало! Надеюсь, он ещё там — уж я ему скажу… Я спрошу его, что он затеял!
Выпятив подбородок, он зашагал широко и упрямо, никому не уступая дороги. Разносчики с корзинами сторонились, а один, задетый плечом, заругался:
— Да развалится твой дом! Что ж ты, не видишь, куда идёшь?
Поно и слушать не стал. Гнев подгонял его. Гнев был рождён стыдом, оттого что брату должно заботиться о сестре, оттого что это ему следовало идти в Дом Песка и Золота, не пускать Нуру — а если уж пустил и навлёк на неё беду, следовать за нею псом, и не жалеть наместника, когда тот скулил от усталости, а пуще того не жалеть себя.
Он справился бы, если бы не испугался тьмы и дождя, если бы не спал, когда требовалось идти вперёд — он виноват. А теперь, не в силах винить себя, Поно обозлился на того, кто привёл Нуру в Фаникию.
— Подожди! — окликнул Фарух, задыхаясь. — Стой! Я устал бегать, прежде я никогда столько не бегал — стой!
Поно и на миг не остановился.
Он пересёк улицу прямо перед телегой водовоза. Рыжая курица, что купалась в земле, бросилась прочь с его пути, хлопая крыльями и крича. Только у рынка Поно задержался, задумался: обойти стороной? Ещё кто узнает, а этого не нужно…
Тут Фарух его нагнал и вцепился в руку.
— Ты погубить нас хочешь? — зашипел он. — Ведь там эти двое… Нам бы только взять быка, и нужно уезжать!
— Уезжать? — спросил Поно, и вся горечь прорвалась и выплеснулась. — Куда уезжать? Я узнал, что кочевников ждали в Марадже, но они не пришли. Так куда нам ехать, куда? Где они теперь?.. Это всё он виноват, я чую, вот пусть и расскажет, как его отпустили из Дома Песка и Золота! Пусть расскажет, отчего не пришёл на помощь Нуру. Какими делами он занят, что всё попадается нам на пути?
— Я не знаю, что у него за дело, знаю только, что я бы тебя не нашёл, если бы промедлил хоть немного. Он помог. Но если ты вновь отыщешь беды, не знаю, поможет ли он ещё раз!
Поно выдохнул сердито, разжал кулаки и проворчал:
— Что ж… Но я не верю ему!
Видно, даже кружным путём они шли быстрее, а может, чужак не спешил. Может, завернув на рынок, он отыскал лавку и продал ожерелья, отнятые у Поно, или сменял на еду. Они догнали его у окраин — шёл, помахивая сумкой, и насвистывал.
Фарух и Поно поглядели друг на друга и замедлили шаг. Спрятаться им теперь было негде.
За окраинами, чуть в стороне, высились усталые, кое-где поросшие лозой и окружённые кустарником, стены дома быков и телег. Он видел много дождей и ветров, хранил память о многих путниках. Никто не заезжал и не выезжал, лишь быки, оставленные без присмотра, бродили у рыжих стен, выискивая чахлую траву. Музыкант ещё не ушёл — слышно было, пел, хлопая в ладоши, и что-то двигалось в тёмном небе, будто сам Великий Гончар захотел услышать певца и разгребал глину.
Человек, что шёл впереди, тоже услышал песню и бросил свистеть. Шаг его изменился и стал текучим и лёгким, как у зверя, что чует добычу. Он что-то поискал на груди под одеждами, а когда опустил руку, в ней был нож.
Он дошёл до ворот, коснулся их старого дерева и застыл, будто заслушался, кивая головой, и прижимал руку к телу, чтобы никто не видел ножа за складками одежд. Потом не спеша двинулся к музыканту.
Тот сел так, чтобы видеть всякого, кто входит, а здоровяка усадил рядом с собою спиной к воротам. Только люди, хоть и слушали пение, не сидели на месте — кто возился у телеги, кто у печей, — и человек с ножом выжидал, чтобы скользнуть за кем-нибудь тенью, перейти от телеги к навесу, от навеса к ступеням — всё ближе, ближе к музыканту. А тот пел, прикрыв глаза, и пакари лежал на его коленях.
Поно и Фарух тоже постояли в воротах, а потом шаг за шагом двинулись дальше. Казалось, всё притихло, будто и старые стены хотели услышать и запомнить песню, и люди старались не шуметь, и даже Великий Гончар глядел не дыша — разве в этом тихом дворе могла случиться беда?
— Что нам делать? — растерянно спросил Фарух. — Неужели он осмелится тронуть музыканта здесь, перед всеми людьми?
Поно выдохнул, стиснув зубы, и сказал:
— Не осмелится. Да и этот, должно быть, уж как-то спасётся — справился же он раньше!
И тут же закричал, указывая рукой — даже сам от себя не ждал, что поступит так:
— Эй, музыкант! Человек с ножом, вон он, идёт к тебе!
Светлоглазый чужак обернулся быстро и хищно, а затем крикнул здоровяку:
— Это он, Канга! Тот музыкант, которого мы ищем!
И кинулся вперёд. Больше не таил ножа.
Песня оборвалась. Люди ахнули. Кто-то поднялся, кто-то упал — человек с ножом, расталкивая всех, рвался к музыканту. И здоровяк, сообразив, тоже потянулся рукой, но музыкант ускользнул от его пальцев, будто растаял в воздухе и соткался уже в шаге. Закричал пакари, скатившись с его коленей, и с визгом бросился вглубь двора.
Двое подступали, крадучись, а музыкант отходил, переводя взгляд с одного на другого. В руке его теперь тоже был нож — один из его тонких смешных ножей, каким и не защитишься. А люди отошли к стенам — все отошли, торопясь, никто не захотел
