как же так, командир не получит сведений, могут зазря погибнуть люди, а он будет клевать носом в тепле? Нет, идти, выбираться, пока несут ноги…
С полдня залег на опушке небольшой рощи между станцией и селом, наблюдал — железную дорогу, по которой ходили патрули, белым днем не перескочить, на большаке за дорогой тоже не безлюдно. Надо ждать темноты. Хотелось пить, знал, что не надо, но хватал горстями сухой сыпкий снег, припадал горячими губами. Когда засумеречнело, почувствовал себя немного лучше, утратив осторожность, — «Авось проскочу!» — решил пройти за реку самым коротким путем, логом на краю села. Солнце нырнуло к горизонту в сизую тучу, сильно мело, словно в каждом пригорке дымила печь, и ему удалось незамеченным переползти железнодорожное полотно, скользнуть в глухо шумящую, мрачную еловую посадку, добраться почти до большака, последнего опасного места.
Но тут его заметили полицаи, ехавшие на двух подводах со станции, догнали, повалили в снег. Он не особенно отбивался — что сделаешь с обломанным самодельным ножом? Привезли в село, где он когда-то жил, вволокли к Афоньке Капустину, который вместе с женой занимал отдельную хату. Тот спал за ситцевым пологом, вылез распаренный, со свалявшимся светлым чубом. Долго смотрел зеленоватыми глазами на Косого Фаюкина, словно на привидение, спросил:
— Ты? С чем припожаловал?
— Помирать шел, Афоня. Воды дай.
Зачерпнули кружкой из ведра, пил, стуча зубами.
— Помирал бы там, где шлялся, — сказал Афонька, видя, что Косой Фаюкиз едва держится на ногах. — И тебе покойнее бы, и мне. От наших убегал зачем?
— Били меня такие, Афоня, не раз. Как форму увижу, душа в пятки, не соображаю.
— Сообразишь, когда спрашивать станут.
— Спросишь — отвечу. Если живой буду.
— Дайте ему салицилку, вон на окне лежит, — приказал Афонька Капустин. — И отведите в караулку, я пойду коменданту доложу.
Караулкой, или арестантской, была обветшалая, покосившаяся на левый угол хата вдовы Дашки Тыквенниковой. Стояла она в глубине порядка, на краю колхозного сада, старчески горбилась темной соломенной крышей, пустовала — хозяйка года четыре назад переехала к сыну в Смоленск. В хате было холодно, пахло кислым, нервно мигала коптилка. На лежанке, втиснувшись в перетертую вонючую солому, крючились, жались друг к другу два подростка, в красном углу, где еще оставались иконы, голые, без рушников, сидел полицейский с винтовкой, зажатой меж колен. На улице, от дверей до окон, хрупал по снегу часовой.
— В детский сад помещаете, — хмыкнул Косой Фаюкин. — За это спасибо, земляки.
— Помалкивал бы, — гыркнул полицай. — Тут язык окоротим!
— А мне Афонька сказал, что спрос вести будет. Чем отвечать стану? Или такая ты птица, что выше всех летаешь?
Полицай ткнул Косого Фаюкина в спину, тот, падая на лежанку, придавил ноги подросткам. Ребята заскулили спросонья.
— Тише, мыши! — прикрикнул полицай.
— Просветил бы, что на селе делается, — сказал Косой Фаюкин. — Навели новый порядок или гайки слабы? Вздрючит вас фюрер, лодырей, это вам не в колхозе волам хвосты крутить!
— Наведешь с вами, — буркнул полицейский. — Землю надо делить, пахать да сеять, а народ кругом бандитский, стреляют.
Спохватился:
— Нечего мне с тобой, арестантом, лясы точить. За-молчь!
Косой Фаюкин поерзал, устраиваясь поспособнее, обеспокоил подростков, те заскулили, как голодные птенцы. Спросил:
— Чего торчите тут? Украли что?
Подростки не ответили, привыкли в оккупации, что больше помолчишь — лучше будет. Наутро, когда снег уже отошел от синевы, бело, до рези в глазах, высветился солнцем, Косого Фаюкина повели на допрос в штаб отряда. Он размещался в двух просторных хатах, связанных сенцами, прежде в одной был сельсовет, в другой правление колхоза. Шел, пошатываясь, загребая снег носками. Немецкий комендант, пожилой, с жухлой кожей лица и широкими залысинами, спокойный до угрюмоватости, хорошо понимал русский язык, допрос вел по всем правилам — кто, откуда, чем занимается, с какой целью болтался около железной дороги?
Косой Фаюкин показал свой пропуск с правом на нищенство, пожелтевший, залохматившийся, повторил старую и в основе правдивую историю о бегстве от бомбежек, житье на болоте, смерти жены, мытарствах за куском хлеба. Афонька Капустин все, что касалось довоенной жизни Косого Фаюкина, подтвердил, сказал, что, правда истинная, властям дерзил, что хата его и сейчас стоит пустая, гниет на корню.
— Будет гнить, когда без присмотра, — сказал Косой Фаюкин. — Тянут, небось, кто что может.
— Ти про хат ненадобно. Ти скажи — у партизанен бивал?
— Пробегали какие-то, когда на болоте спасался. А кто — не спрашивал, боялся. Может и партизаны, они на лбу не пишут.
— Я не про которые пробегал, я про которые бивал.
— Чего даром людей объедать? Хрен им от меня пользы, когда коровы от хаты в тридцати шагах не отличаю. Подаянием кормился, да вот тела не нагулял — нынче нас, побирушек, как мух летом. Метусимся при навозной куче.
— Намекаешь, что ли? — сощурился Афонька Капустин.
— К примеру говорю, по сельскому обычаю. Умным людям чего намекать? Свои глаза есть.
На том и стоял Косой Фаюкин, больше от него ничего добиться нельзя было. Его опять отвели в караулку. Афонька Капустин считал, что можно надавать по шеям и вытурить, но коменданту Косой Фаюкин не понравился, приказал послать на болото полицаев, посмотреть, есть ли там землянка — река и протоки замерзли, по прямой было километров восемь. Потратили часов шесть, но нашли. Из низеньких дверей землянки, приваленных сугробом, выскочила лиса, огненным языком метнулась в березняки, от неожиданности не стреляли. Но в землянке ничего — ни ведра, ни котелка, ни тряпки. Спросили Косого Фаюкина, куда девалось, тот пожал плечами: «Разграбили, нынче все тянут».
Сообщение о землянке произвело впечатление на коменданта, может, и на этот раз для Косого Фаюкина все обошлось бы благополучно, но в ночь на открытом перегоне в трех километрах от села было взорвано железнодорожное полотно, паровоз съехал под насыпь, туда же громыхнули семь вагонов с продовольствием. Железнодорожная охрана сбивалась на лесистых участках, у мостов и мостиков, в открытом поле присматривали меньше, тем и воспользовались партизаны, благо в ночь сильно мело. Комендант за железную дорогу не отвечал, но когда неприятности, то неприятности всем, поэтому утром он снова вызвал Косого Фаюкина, выводя машинально завитушки на листке бумаги, второй раз выслушал его рассказ. В конце стукнул кулаком по столу:
— Говорьи правда! Пльохо сделаем!
— Что знаю, сказал, чего не знаю, сказать не могу. Если б книжки читал, придумал бы, а я малограмотный.
В комендатуре были свои методы добиваться правды — летом подвешивали за руки на солнцепеке или проливном дожде, зимой пороли плетью на морозе с поливой ледяной водой
