– Значит, Панфил, твой род уже больше века православный? – спросил Филофей, на ходу отводя от лица еловую лапу.
– Не так, – Панфил покачал головой. – Анна Пуртея только словами говорила, что верит в крест, а сама, и дети её, кланялись Палтыш-болвану и держали у себя шамана. Внук её, Митька, даже давал шаману живых девок, чтобы резать для Старика-С-Половиной-Бороды. Старик кровь пить хотел.
Злая баба Анна Пуртеева была той волчицей, которая всегда смотрит в лес, сколько её ни корми. Когда новый русский воевода Салтыков умер в Верхотурье, не добравшись до Тобольска, Анна сразу послала по городищам краснопёрую стрелу с шаманской рожей на острие – призывала восстать против русских. Трусливый шаман из Люликара выдал княгиню. Воевода Катырев-Ростовский изловил её и вместе с сыном Михаилом отправил в Москву. Но царь Василий Шуйский изнемогал в борьбе с Лжедмитриями, ему не нужны были смуты в Сибири, и он простил княгиню Анну, а Михаила Алачеева утвердил князем Коды. Анна вернулась и княжила вместо сына.
Через двадцать лет Михаил умер, и князем стал его сын Дмитрий, но власть над Кодой, как и прежде, была у бабки. А Митька-внук распоясался. В Кодском городке к тому времени стояли уже три церкви: Благовещенская, Троицкая и Соловецких чудотворцев. Бесстыжий Митька прогнал попов, чтобы не мешали шаману камлать, и повадился для потехи палить из пищали по крестам на храмах. Богослужебную утварь и книги он продавал купцам и ямщикам. Архиепископ Герасим этого не стерпел и потребовал у воеводы князя Куракина унять нечестивцев. Воеводские служилые нагрянули в Коду, сняли с церкви крест, покрытый «пулешными язвами», сковали бабку и внука Алачеевых цепью и увезли в Тобольск. Сначала их держали в Знаменской обители на покаянии, потом отослали в Москву. Царь Алексей Михайлович не казнил князей Алачеевых, но повелел отлучить их от Коды и отправить на достойное жительство в город Яренск. Там Алачеевы и умерли.
Княгиня Анна правила Кодой сорок лет.
Филофей увлёкся рассказом Пантилы и не заметил, что они уже идут по былому Кодскому городку. Глухая тайга сменилась каким-то раздёрганным лесом: кусты, бугры и прогалы, заросшие бурьяном, – а бурьян бывает только там, где жили люди; берёзовые рощицы, еловые колки и тоска запустения, бестелесная, как пепельный свет сумеречной северной полночи. Филофей понял, что ямы-гураны, откуда торчат трухлявые брёвна и растут молодые берёзы, – это остатки жилищ Кодского городка. А косые тёмные громады, едва различимые в гуще ельников, – заброшенные деревянные церкви.
– Почему городок забросили? – спросил Филофей.
– Старуху увезли, приехали чёрные русские. Сказали кормить их, кланяться, работать. Остяки не хотели. Ушли, где Певлор.
Филофей понял. После княгини Анны Пуртеевой в храмы вернулись священники. Остяков заставили взять их на содержание. Остяки покинули Кодский городок, убрались от него подальше и основали Певлор.
Кодский городок превратился в Кодский монастырь, учреждённый при архиепископе Симеоне. Московским самодержцам чем-то приглянулась эта далёкая обитель: «государево богомолье» на кумирне Палтыш-болвана, суровая крепость веры среди непролазной языческой тайги, благовест над медвежьими берлогами. При игумене Иванище, прозванном Кондинским, монастырь изрядно раздобрел на щедрых вкладах. Иванище завёл мельницу, маслобойню, коптильные сараи для рыбы, слюдяные мастерские и кузницы, где ковали железо, выплавленное из раздробленных прибрежных валунов. В Тобольске у Бухарского моста Кодская обитель имела своё подворье, а на Исети – заимку с крепостными. Никто не думал, что обитель падёт.
Филофей знал, в чём дело. Игумен Иванище внезапно ударился в раскол и сбежал из монастыря вместе со своим подельником старцем Авраамкой Венгерским. Потрясённая обитель не сумела оправиться от потери. Монахи потихоньку разбрелись, и Кодский монастырь обезлюдел. Когда Филофей приехал в Тобольск, на Коде опустили в могилу последнего инока.
Три старые деревянные церкви стояли неподалёку друг от друга в окружении высоких елей и лиственных зарослей. Два храма были клетскими, с высокими щипцовыми крышами: один побольше, с колокольней, главой и крытым гульбищем; другой поменьше, с луковкой и висячим крыльцом. Третий храм был столпный с прирубами: к восьмерику с востока примыкал пятигранный алтарь, с запада – длинная трапезная; верх венчала корона из куполов. Филофею дико было видеть эти сложные сооружения вросшими в глухой лес: они уже словно бы утратили свою рукотворность и чужеродность и тихо растворялись среди деревьев, подроста и бурелома.
От холодов и непогод брёвна почернели. Лестницы обвалились, вместо них торчали кусты. Косяки в окнах ссохлись и выпали, окна зияли нежилой пустотой. Крутые кровли, шатры и раскаты, зеленеющие мхом, кое-где были рассечены узкими и длинными щелями – здесь не хватало тесин. Луковки рябили дырами: это осыпались чешуйки лемеха. Храмы были мертвы. По ребру колокольни вверх пробежала юркая серая белка.
– А крепко ведь церкви сделаны, – с печалью сказал Филофей. – Столько лет без ухода – и всё равно стоят.
– Анна строила.
– Могучая была княгиня. Неукротимая, – вздохнул Филофей. – Надо верить, Панфил, что на смертном одре она покаялась и вернулась к Христу.
– Она не покаялась, отче, – ответил Пантила.
Он знал точно, потому что однажды встретил Анну здесь. Встретил ещё мальчиком, но запомнил навсегда. В ту осень отец за какой-то нуждой ходил в Кодский городок и взял с собой сына. Ночью Пантила проснулся у костра, и ему померещилось, что кто-то бродит среди мёртвых храмов. Он решил посмотреть, обошёл одну церковь, другую – и за третьей увидел княгиню. Она почти растворилась в дождливой тьме, где угрюмо багровели заросли рябины. Сначала Пантила подумал, что в листву пощипать ягоды влезла безрогая лосиха, а потом понял, что там стоит высокая баба в русской рубахе и красном сарафане, только голова у бабы лосиная. Баба нагибала к морде рябиновые кисти и обирала их длинными губами. Кем могло быть это лесное чудище? Только княгиней Анной, которая после смерти вернулась домой.
– Может, и не покаялась, – согласился Филофей. – Но ты ведь не тёмный охотник, князь Панфил. Ты думаешь. Ты должен понимать, что не бывает такого: вечером надел крест, утром проснулся – и уже веришь безоглядно. Всех одолевают сомнения. Я тоже сомневался. Даже апостол сомневался. Но вера – не то место, где ты пребываешь в блаженстве, а то место, к которому всегда стремишься. Вера – это усилие к ней, а не успокоение. Когда надобно выбирать, выбирай так, будто бог есть, даже если тебе сейчас кажется иначе. Вот это и называют верой, Панфил. Иного не дано. Твои предки уступили дьяволу. Теперь твоя очередь быть в борении. И ты должен победить.
