Знаменитый хан Аюка был семидесятилетним стариком – темнолицым, морщинистым и худым, как монах из монастыря Джебунг. Он сидел в кресле на персидском ковре. Заргучеев усадили по правую руку от Аюки, а слева расположились тайши-советники. Чинный велеречивый разговор Агадая и Аюки касался байсэ Абаджура, племянника Аюки, который вместе с матерью и своими дайчинами на десять лет застрял в Китае из-за войны с джунгарами. Абаджура следовало спровадить обратно к дяде на Волгу, хотя байсэ ничуть не печалился о родных улусах и беззаботно кочевал по раздольным угодьям, дарованным ему Канси к северу от Великой стены у заставы Цзяюйгуань. Якобы племянника при возвращении надо было уберечь от каракалпаков и казахов, а свирепые джунгары Цэван-Рабдана не замышляют злодейства: их утихомирил посланник хя Килитей. Все тревоги о родиче Аюки были ложью. Тулишэнь это знал. И Аюка знал. Знали заргучеи и тайши, знали губернатор Гагарин и канцлер Головкин, и государь с богдыханом тоже знали. Посольство явилось к Аюке, чтобы убедить калмыков напасть на джунгар.
О подлинной цели своего путешествия Тулишэнь поговорил с Аюкой потом наедине. Аюка был владетелем строптивым и своевольным, но вопрос о войне калмыков с джунгарами решал всё-таки не он, а царь Пётр. Заргучеи и хан Аюка несколько недель ждали гонца от царя или от Сената. Калмыки развлекали послов своими дикими забавами – загонными охотами на конях и рыбной ловлей. Для заргучеев, городских жителей, привыкших к покою канцелярий Лифаньюаня, степные увеселения были одним страданием. А Тулишэнь постепенно догадывался, что гонец не прискачет и не позовёт его в столицу – значит, царь Пётр отказывает богдыхану в услуге. Напрасно он, Тулишэнь, учил наизусть из грамоты императора мудрые ответы русскому царю, заранее заготовленные на тот случай, если царь его о чём-то спросит.
И вот сейчас, уже на обратном пути, Тулишэнь снова встречался в Тобольске с князем Гагариным. Обер-комендант Бибиков, помня о дружбе китайца с губернатором, отвёл заргучею лучшие палаты Гостиного двора.
Тулишэнь угощал Матвея Петровича китайским чаем пуэр; за два года странствий заргучей ещё сохранил в поклаже, завернув в пергамент, четыре тяжёлых, будто смолистых гнезда пуэра. Тулишэнь вдумчиво волховал возле чабаня – низенького чайного столика из лакированного вишнёвого дерева; в столешнице были прорези в виде иероглифов «синица» и «благословение», а под столешницу задвигался медный поддон для сбора ополосков. Толстой лисьей кистью Тулишэнь плавно обмахнул чайник изнутри и поместил в него две щепоти заварки. Медный сосуд с водой нагревался на масляной горелке; Тулишэнь подхватил его, когда шум воды достиг состояния «выдох спящего барса», и красиво налил воду в чайник ровной струйкой толщиной в мизинец наложницы Шу, при этом трижды подняв и опустив сосуд, чтобы кипяток напитался воздухом и силой падения. Матвей Петрович сидел поодаль от чабаня и ждал. Тулишэнь говорил, а толмач Кузьма Чонг переводил:
– Мой господин сообщает господину наместнику, что соблюсти все правила чаепития с гостем – значит оказать ему большое уважение. Мой господин надеется, что эта честь смягчит горечь того известия, которое он привёз господину наместнику.
Под сводами палат благоухало по-иноземному. Матвей Петрович шумно принюхивался, как собака, изображая почтение к обычаям китайцев. Хотя, по правде говоря, богдойский чай всё же лучше, чем у царя Петра матросский кофий-горлодёр, который хочется украдкой сплюнуть под стол.
– Знаю я его известие, – небрежно ответил Матвей Петрович Чонгу. – Аюка не пойдёт на джунгар. А я предупреждал Тулишэня о том.
– Это лишь голова дракона, – перевёл Чонг.
Он сидел на скамеечке на расстоянии собственной тени от чабаня, чтобы своим запахом не повредить настроению чая.
– И что у дракона в пасти? – хмыкнул Матвей Петрович.
– А в пасти дракон держит решение богдыхана, подобного солнцу, запретить русским торговые караваны в Китай.
– Почему? – яростно вскинулся Матвей Петрович.
Крохотным серебряным молоточком Тулишэнь нежно звякнул о край маленькой пиалы из розоватого фарфора – посуду требовалось разбудить, – ловко налил чай в пиалу и закрыл сверху длинным изогнутым блюдечком, очертаниями похожим на огурец. Затем то же самое Тулишэнь проделал со второй пиалой, и лишь тогда ответил. Чонг переводил:
– Джунгарский контайша Цэван-Рабдан уже отправил к городу Кумул всадников нойона Цэрэн Дондоба. Император Сюань-Е назначил принца Иньти, своего наследника, Умиротворителем Западных Пределов. Богдыхан ждал помощи от калмыков, союзников России, но царь даже не позвал к себе моего господина. Богдыхан ответит недружелюбием на недружелюбие.
Тулишэнь говорил так, будто всей душой одобряет запрет караванов, хотя сам же имел с них немалую выгоду, и Матвея Петровича это возмутило.
– Слышь, напомни Тулишэню про русских соболей! – гневно сказал он.
– Мой господин сообщает, что за Байкалом русские промышленники всё равно тайком будут привозить меха к воротам Великой Стены. Кроме того, китайские купцы свободно покупают меха в Нерчинске и Селенгинске.
Тулишэнь с поклоном подал Гагарину пиалу с чаем.
Матвей Петрович дул на чай, держа пиалу обеими руками, и думал. Он предполагал, что дело с калмыками закончится запретом караванов, но до последнего не хотел верить в это. Что ж, была не была. Придётся рискнуть. Замысел-то созрел у него уже давно, однако страшно было затевать такое. Но тут уж надо выбирать: либо смарагды Тулишэня, кошели золота и угроза царского топора, либо тихонько воровать, как тот же Бибиков, и кропотливо складывать рублик к рублику, будто он лавочник, а не губернатор.
– А ежели я вместо Аюки устрою войну русских с джунгарами?
Это были самые главные слова – и пропадай буйна головушка.
Тулишэнь бросил в чайник сухой жёлтый цветок и снова налил воду.
– Мой господин просит объяснить смысл ваших слов, – сказал Чонг.
Матвей Петрович знал, что с китайцами надо соблюдать бесконечную осторожность. Любая уступка китайцам или малое потворство были не менее опасны, чем измена государю. Так уж сложилось в отношениях держав. Швеция, Польша, Турция или Бухарея могли быть для России врагами или друзьями, но все они признавали русского царя. А Китай не признавал. Нет «коутоу» – нет монарха. Отправляя посольство Тулишэня, Лифаньюань даже не сподобился послать о том в Сенат письменный лист. Пётр Лексеич принял сие невежество за плевок в свою персону. Однако худшим бесчестьем России от Китая было нерчинское размежевание, пограничный статейный список.
После яростных оборон Албазина России и Китаю требовалось срочно договориться о границах. Богдыханы династии Цин, манчжуры, мнили себя потомками Чингиза, который владел Хэйлунцзяном, и потому объявляли Амур своим. А русские государи полагали себя потомками Македонского, который, вроде бы, завоевал Реку Чёрного Дракона, и потому тоже считали Амур своим. Инородцы Хэйлунцзяна платили дань Цинам, но Ерофей Хабаров обложил их русским ясаком. Так кому же служит Чёрный Дракон?
