Она рассеянно пожаловалась:
— Даже ножа не дают во время еды.
— Меня это не удивляет, — сухо заметил Годфри Максимиллиан. — Они знают тебя. Аш расхохоталась.
— Такая другая, и такая прежняя, — Годфри потрогал отрезанные кончики ее серебряных волос. Потом поднес руку к кресту на груди. — Если бы этот капитан тебя не знал, я бы дал тебе свою одежду и капюшон, и ты бы попробовала выйти отсюда. Известно, что такое удавалось.
— Но не ценой оставления человека вместо себя, — едко сказала она и удивилась, когда он в свою очередь захохотал. — Что? Что, Годфри?
— Да ничего, — он откровенно веселился. — Неудивительно, что я при тебе с твоих одиннадцати лет.
— Меня убьют, — Аш наблюдала, как у него меняется лицо. — В сущности, у меня есть сорок восемь часов. Я не знаю, что у них там делается, пока они выбирают своего нового короля-калифа…
— Сплошной хаос. В городе настоящий карнавал, — Годфри пожал плечами, — порядок сохраняется только усилиями городской стражи. Насколько я узнал, пока старался купить информацию, амиры разбежались по своим домам, вверх по холму, со своими домочадцами и всеми своими войсками.
Аш ударила кулаком одной руки по ладони другой:
— Надо это делать сейчас! Нет ли у тебя возможности вывести меня отсюда законно? Просто на улицу, только на минуту?
— Ты будешь под стражей.
— Я теперь не могу сдаться.
От какой-то промелькнувшей мысли заострились его черты лица, кожа еще больше обтянула череп; но она не могла понять хода его мысли. Он смотрел вниз на свои лопатообразные пальцы. Когда он после минутного молчания заговорил, в голосе его звучал сарказм:
— Ты никогда не сдаешься, Аш. Ты сидишь тут и рассчитываешь, что у тебя есть еще два дня — но, может, у тебя и двух часов нет; этот визиготский бандит может постучать в твою дверь в любую минуту, даже сегодня. — Он мельком взглянул на туннель в стене, служивший окном. Из-за яркости горящего в камере греческого огня никак было не присмотреться к ночной тьме за окном, на месте окна был только черный квадрат. Напряженным голосом он продолжал: — Аш, ты не знаешь, что ты можешь умереть? Тебя ничто не научило? Ничто не заставляет тебя страдать?
«Старается достать меня», — подумала Аш, внешне никак не проявляя гнева.
— Я себя не обманываю. Да, вероятно, я умру, — дрожа от холода, она обернула руки складками шерстяной юбки. Где-то в коридоре за дверью послышались шаги и смолкли, шум заглушала стальная дверь.
Годфри сказал:
— Я всего лишь необразованный бродячий проповедник. Ты это знаешь. Я буду молиться нашей Богоматери и всем святым, я сдвину небо и землю, чтобы освободить тебя, ты знаешь. Но я во всем тебя подведу, если не попробую тебе объяснить… если ты не осознаешь, что можешь погибнуть до того, как успеешь привести в порядок свою душу. Когда ты последний раз была на исповеди? До битвы при Оксоне?
Аш открыла рот и снова закрыла. И наконец, проговорила:
— Не помню. Правда, не помню. Это имеет значение? Годфри тихонько усмехнулся и провел рукой по лицу.
— Чего ради я хлопочу? Ты полная язычница, дитя, и мы оба это знаем.
— Прошу прощения, — сказала Аш с искренним раскаянием. — Прости, что не могу быть для тебя хорошей христианкой.
— Представители Господа на земле не очень-то добры. — Годфри Максимиллиан склонил голову набок, прислушиваясь, потом снова расслабился. — Ты молода. У тебя нет родных и близких, ни дома, ни имения, ни хозяина, ни хозяйки. Я наблюдал за тобой, дитя; я знаю по крайней мере еще одну причину, кроме похоти, по которой ты вышла замуж за Фернандо дель Гиза. Все человеческие связи твои связаны с деньгами; и с концом контракта они распадаются. Такое свойство никогда не приведет тебя к союзу с нашим Господом. Я молился, чтобы ты нашла время повзрослеть и обдумать все это. В каменных стенах камеры раздалось эхо долгого хриплого мужского крика. Прошло несколько секунд, прежде чем Аш сообразила, что это не рядом кричат, а далеко — внизу, и достаточно долго, так что эхо успело долететь из гавани и перекричать крики чаек.
— А там карнавал, да?
— Да, вульгарный карнавал.
Аш задумчиво вытерла свой уголек несколько раз о листок бумаги, стирая тонкие линии. Она с хрустом измяла листок, поднялась с колен и выбросила его из окна. Угольную палочку спрятала под край тюфяка.
— Годфри… В каком возрасте у зародыша появляется душа?
— Некоторые авторитеты говорят — в сорок дней. Другие — что он обретает душу, когда начинает быстро двигаться, и мать чувствует ребенка в утробе. Святая Магдалена, — ровным голосом произнес он, — значит, вот в чем дело?
— Сюда я прибыла с ребенком. Меня били, и я выкинула. Вчера. — Аш поймала себя на том, что опять быстро взглядывает на черное окно, в котором никогда не видела солнца, в которое никогда не видела подтверждения, что на свете бывает день. — Нет, позавчера.
Он накрыл ее руку своей. Она опустила глаза.
— Дети от кровосмешения — грешники? Годфри крепче взял ее за руку:
— Кровосмешение? О каком кровосмешении можно говорить, если ты зачала от мужа?
— Нет, я не о Фернандо. Это я. Плод кровосмешения. — Аш смотрела на противоположную стену. Не глядя на Годфри Максимиллиана, она развернула свою руку так, что ее ладонь скользнула в его ладонь, и так они и сидели, прислонившись спинами к стене, их разделяла сверхпрочная холодная ткань тюфяка.
— У меня ведь есть семья, — сказала она. — Ты их видел, Годфри. Фарис и все эти тутошние рабы. Амир Леофрик выводил их… нас… как скот. Он случает сына с матерью, дочь с отцом, его семья занимается этим с незапамятных времен. Если бы я родила ребенка, он был бы плодом инцеста более ста раз. — Теперь она повернула голову так, чтобы видеть лицо Годфри. — Мой ребенок мог быть уродом. Чудовищем. Я и сама могу оказаться самым настоящим чудовищем. Тут даже не в моем Голосе дело. Не всякое уродство проявляется внешним образом.
Он старался избежать ее взгляда, веки его дрожали. Она подумала, что никогда раньше не замечала, какие длинные и красивые у него ресницы. Ее руке стало больно, она посмотрела — и увидела, что у него побелели костяшки, так сильно он сжимал ее руку.
— Как… — Годфри закашлялся. — Откуда ты узнала, что это так? Кто тебе сказал?
— Амир Леофрик, — объяснила Аш. И ждала, пока Годфри глянет снова ей в лицо. — И еще я спрашивала каменного голема.
— Ты спрашивала…
— Амир желал узнать, фальшивка я или нет. И я ему рассказала. Если я и вправду могу слышать Голос, тогда я должна была услышать Голос его военной машины. — Другой рукой Аш стала отдирать пальцы Годфри от своих. В том месте, за которое он ее держал, ее кожа стала бескровно белой.
— Он вывел, наконец, себе полководца, который слышит эту машину, — продолжала Аш, — но сейчас… ему второй не нужен.
— Iesu Christus Viridianus? Christus Imperator, note 124 — проговорил Годфри потрясенно. Он смотрел на свои руки, не видя их. Худой, изголодавшийся: бедный священник, проживающий в какой-то карфагенской квартирке, зависящий от пожертвований таких врачей, как Аннибале Вальзачи, живущий ради получения информации. А бесплатно информации не получишь.
В наступившем молчании она сказала:
— Когда ты молишься, Годфри, тебе отвечают?
Этот вопрос вывел его из оцепенения.
— Было бы самонадеянным говорить так.
Все ее тело было напряжено для сопротивления холоду, ослабленному, насколько это было возможно, толстыми каменными стенами. Она зашевелилась на тюфяке.
— Вот здесь у меня, — она прикоснулась к своему виску, — здесь не собрание святых. Я так на это надеялась, Годфри. Я как будто надеялась, что со мной говорит святой Георгий или кто-то из святых-солдат, знаешь?
Он слабо улыбнулся уголком рта:
— Я полагаю, ты на это и должна была надеяться, дитя.
— А на самом деле я слышала Голос не святого, а машины. Хотя машина могла быть изготовлена только чудом. Был ли ясновидящий Гундобад настоящим проповедником Господа? — Она смотрела на Годфри насмешливо, не давая ему времени ответить. — А когда я слышу его, я даже не слушаю.
— Не понял.
Аш даже подпрыгнула на месте и ударила кулаком по тюфяку.
— Мне вовсе не просто его слушать. Когда говоришь, например, ты, а я слушаю, мне не надо прилагать усилий, чтобы тебя слышать.
— Я часто чувствую, что тебе даже и обращать внимания не приходится, — попытался подшутить Годфри, но этим совсем расстроил ее. И виновато улыбнулся. — И что еще в этом есть такого?
— Голос. — Аш сделала беспомощный жест. — У меня такое чувство, будто я тащу веревку или — ты не поймешь, но иногда в битве ты можешь заставить кого-то напасть на тебя некоторым образом, тем, как ты стоишь и держишь свое оружие, тем, как ты двигаешься, — ты предлагаешь противнику зазор, путь сквозь твою оборону, ты как бы провоцируешь — и они пойдут туда, куда ты их тянешь, и тут-то ты их и прикончишь. Я никогда не замечала такого, когда надо было задать один-два вопроса, но Леофрик заставил меня слушать каменного голема так долго… Я что-то особенное делаю, Годфри, когда его слушаю. Я как бы предлагаю ему… путь войти в мое сознание.
