И. А. Вишневская. Я впервые выступаю у вас. Поскольку это мой дебют, то, может быть, я неточно знаю форму подобных выступлений. Я скажу то, что думаю о спектакле.
Его не стоит рассматривать, что и делалось, изолированно от того, что происходит сейчас в нашей действительности, и от того, что делает Театр на Таганке. Во-первых, существует огромный интерес к Гоголю. Я ездила недавно в Венецию — рассказывать о том, что дала Гоголю Италия. ‹…› Нам тут долго объясняли, что в Италии мало знают Гоголя… Но стоило нам прийти туда, где мы выступали, как прибежала университетская молодежь: «Как дела у Эфроса? Как „Женитьба“? Мы следим за тем, что с Гоголем, нам интересно».
Гоголь стал писателем читаемым и играемым, может быть, больше, чем все остальные. Вот вышли три фильма: «Нос», «Женитьба», «Ревизор»[909]. Стали выходить книги, о которых стоит очень серьезно спорить[910]. ‹…›
Поэтому этот спектакль очень вписывается в ту активную современную жизнь, которой живет Гоголь. Более того, он очень интересно вписывается в то, что делает Театр на Таганке по отношению к русским гениям. Идет шаг за шагом исследование души, творчества, жизни и смерти великих художников — Пушкина, Гоголя, Островского, Маяковского, Чехова. Создается «антология» великих живых душ, вечных душ. Это тоже очень интересная работа театра.
Мне хотелось бы если не поспорить, то взять другую сторону дела, нежели мои коллеги, очень интересно выступавшие. Мне не кажется, что этот спектакль продолжает традиции Мейерхольда. Что вот, мол, был Мейерхольд, а теперь Любимов, который продолжает традиции. Нет, дело обстоит интереснее. Спектакль начинает новую традицию, связанную с Гоголем, которая была бы для Гоголя чрезвычайно важной…: традицию нравственного преображения человека, очень современную. ‹…› Толстой, читая Гоголя, расставлял отметки. За мысли о нравственном усовершенствовании человека он ставил ему пять с плюсом, а там, где Гоголь говорит о церкви, о религии, ставил не единицу, а ноль.
Спектакль удивителен своей нравственной тональностью, обращением к нам. Он обращается не к традиции, не к классике, а к нам, сидящим в зале.
Почему Гоголь два раза уходил со спектакля, когда ставили «Ревизора»? Существует хрестоматийное представление, что плохо играл Хлестаков. Я дала себе труд восстановить, что же было? И выяснила, что играли актеры прекрасно, это были лучшие спектакли, которые могли тогда быть, играл Щепкин, — чего уж лучше! В то же время Гоголь, несчастный, раздосадованный, убитый, гневный, уходил, не кланяясь. Но самое главное, что все это он знал до спектакля. Мы читаем его письма, и он там говорит: «Ничего хорошего не будет». ‹…›
Мне показался очень интересным, сильным, может быть, самым ярким кусок в финале, когда он говорит о Завещании.
Очень интересно, что Гоголь, проживший столь сложную жизнь, и после смерти раскололся на два памятника, и после смерти он не целостен. Когда эти два Гоголя, тесно обнявши друг друга и присовокупивши к себе Чичикова, кричат, что самое главное — обратиться к себе, воспитать себя, это мне показалось очень сильным[911].
Интересно действуют Костанжогло и Чичиков. Тот ход из капустника, когда поется «Русское поле», может быть, и уместен. И Костанжогло, и Чичиков — не русские люди (я сейчас поясню, что я хочу этим сказать). Когда наши великие писатели писали людей, которые задумывали великие преобразования, они давали им нерусские фамилии, например, возьмите Штольца. ‹…›
С. А. Макашин. Почему Чичиков не русский человек?
И. А. Вишневская. Его анкета мне совершенно ясна, а я говорю о его побуждениях, о том, что он не может в полном смысле называться русским национальным характером.
Какие у меня есть в связи со спектаклем сомнения? ‹…› …создавая синтетический спектакль, говоря, что мы хотим объединить все, что сделано до нас, мы все-таки многое упускаем. Товарищи говорили, что это трагедия, что Гоголь трагичен, что, слава Богу, закончился период веселого Гоголя, не думающего, бытового, реалистического, и что начался трагический Гоголь, который заставляет заглянуть в его измученную больную душу.
Мне кажется, что никакого закончившегося и начавшегося периода не должно быть. Если мы будем периоды начинать и заканчивать, у нас ничего не получится. Почему не думать, что Гоголь был веселый человек? Он был очень веселый. То, что я читаю в пьесе «Ревизор», безумно смешно. Почему я должна все время рыдать! Я вижу его молодой портрет, где у него хохолок и веселый взгляд. Я читаю воспоминания о том, что он пришел куда-то веселый.
Может быть, не стоит обрывать сразу какое-то начавшееся лирическое отступление, …может быть, не откажемся от тройки или от того, чтобы до конца договорить монолог о Руси. Не забудем о том, что вчера было хрестоматийным. Соединим то, что в Гоголе было веселым, романтическим, с тем, что в нем есть трагического.
Театр открыл нам то, чего мы не знали в Гоголе. Театр взял и «Театральный разъезд», и «Выбранные места», но не будем забывать и бодрого (пусть это плоское слово) Гоголя. ‹…›Жаль, что спектакль заканчивается на нотах трагических, сатирических. ‹…›
Ю. В. Трифонов[912]. Я редко принимаю участие в обсуждениях. Я член Художественного совета этого театра, но… в первую очередь, я зритель. Мне хочется, как зрителю, сказать о своих общих впечатлениях.
Я думаю, что иногда стоит давать оценки, стоит говорить то, что у тебя на душе и то, что произвело на тебя большое впечатление. Это вообще очень важно, когда идет разговор об искусстве, делать его не очень научным. Искусство обращено, прежде всего, к чувствам людей, и это важно для художников, для тех, кто делает это искусство.
Должен честно сказать, что спектакль произвел на меня огромное впечатление. Это … замечательное театральное зрелище, оно поражает… огромной изобретательностью. С первых же сцен идет каскад… замечательных театральных находок. Мне кажется, что в этом спектакле Юрий Петрович просто превзошел самого себя в смысле чисто театрального, режиссерского искусства, не говоря уж о том, что задача была поставлена грандиозно трудная — за два с половиной часа показать всю прозу Гоголя — практически вся проза Гоголя вошла в этот спектакль, если не говорить о ранних его малороссийских вещах. ‹…›
И еще должен сказать, что здесь гоголевская суть,… не разгаданная, просвечивает, и мы о чем-то можем по-новому догадаться, что-то по-новому понять.
Не хочется заниматься подробным разбором отдельных сцен. Можно увидеть в Гоголе великого реалиста и сатирика, и мастера гротеска, и просто большого патриота, но как-то все это соединить, создать энциклопедический портрет Гоголя — это задача мало возможная. Меня в спектакле поразило другое — поразила гоголевская любовь к человеку. Это начинается со сцен с «Шинелью», в них есть огромная лирическая струя. Здесь кто-то говорил, что не хватает лирики в спектакле, а мне кажется, что лирика есть. Это обращение к чувству человека, к страданию человека. Как же это не лирика, когда мы невероятно сочувствуем Башмачкину. Это обращение — «я же брат твой»[913] — в конце спектакля подкрепляется, когда один из двух Гоголей, обращаясь к залу, говорит: «Я же брат ваш».
Это было правильно сказано, что все мы вышли из гоголевской «Шинели»[914] — и Достоевский, и Тургенев восприняли его сострадание к маленькому человеку. Но я бы сказал (может быть, резко), что из гоголевских отступлений пошла плохая русская литература — из этих пейзажей, от мифической птицы, которая не долетает до середины Днепра, вся лубочная литература, которая подражает Гоголю. А после «Мертвых душ» сразу же появились «Записки охотника».
В этом спектакле обращение к чувству очень велико. Сцена в «Шинели» со снегом[915] и все обращения в зал — это тоже лирическое обращение к зрителю.
Это спектакль очень современный, хотя бы по своим героям. Чичиков — это же современный человек, и у нас есть чичиковы. Что греха таить, какие-то черты чичиковщины сохраняются и в наше время.
