Это словотворчество не высшего порядка, это словотворчество отдает казенщиной, бюрократизмом. На путь бюрократического словотворчества театр пойти не может.
Поэтому, уважаемые товарищи, не насилуйте меня с «головками»: ничего не выйдет. Стою насмерть! И вы меня не уговаривайте.
«Мы за мир». Я сегодня слушал — мы уже меняли один раз. Ничего я не увидел. Ну что? Господи, боже мой, ничего там страшного нет. И вообще, застолье, — ну что там звериного? Иногда впечатление такое, что товарищи, простите меня, не видали реальной жизни.
Ю. П. Любимов. Вот мы вышли с Вами из Управления, а там стоят люди и дерутся урнами.
Ф. А. Абрамов. Ну, ничего здесь страшного, ничего звероподобного нет. Может быть, действительно излишне каждый раз руки запускать за капустой.
Б. В. Покаржевский. Это нехорошая краска.
Ф. А. Абрамов. С водкой мы уже подсушили, дорогой Борис Васильевич, подсушили мы это. Если вы заметили, — в конце у нас тоже было с водкой. Ведь события развертываются в праздник. Если я в городе приду к Вам, — представьте себе, мы оба с Вами го-го года рождения, следовательно, жизнь позволяет нам быть товарищами; я пришел в праздник, и Вы мне не выставили полбанки…
Б. В. Покаржевский. Как не выставлю?
Ф. А. Абрамов. Вы меня кровно обидите. Хорошие мы или плохие, но мы такие, русские. Я бывал во Франции, в Германии, — там каждый рассчитывается, в том числе и девица, которая приглашена. Но не такие мы!.. Мы действительно народ широкой натуры. Да, часто у нас рабочий меньше получает, чем у них, но наш рабочий щедрее, наш рабочий выше в нравственном и прочих отношениях.
Б. В. Покаржевский. Федор Александрович, одну реплику можно? Я был в Америке, и нас пригласили в Сан-Франциско к одному доценту, который занимается в обществе американо-советской дружбы. Естественно, мы с собой в портфелях кое-что принесли, в том числе и это. Сели за стол. Он достает одну треть бутылки русской водки и говорит: «Вот, пожалуйста. Был у нас Игорь Моисеев, мы выпили две трети бутылки, одна треть осталась. Давайте выпьем».
Ф. А. Абрамов. А у нас это оскорбление — это в городе. А в деревне, если праздник, так принято. У нас все дело идет в праздник. У нас в спектакле водка сведена до минимума. Эти пальцы, запускающиеся в капусту, это можно подсушить, я не возражаю, но нельзя же водку исключить!
И если мы сделаем красивыми, оптимистичными, эстетичными эти застолья, — так позвольте: чего тогда Пелагея ополчается против Петра Ивановича? Чего она тогда дурака-то валяет? …да потому, что у Петра Ивановича нечисто, и люди вокруг него нечистые. Давайте поедем со мной на мою Пинегу, в мой край, и я покажу всяких председателей сельсоветов. Что же это значит, — что у нас вся власть плохая? Ничего подобного! Есть замечательные люди, которые насмерть работают. Но ведь в семье не без урода…
И вот мы, в конце концов, разоблачаем, Пелагея понимает это, она прозревает, она проклинает мир ловкачества, который олицетворяет Петр Иванович и который так или иначе пытается под себя подмять всех. Ведь от него отказывается сын, и мы всячески подчеркиваем, что и дочь его не приемлет. Он здесь тоже терпит крах. Чего же вам нужно, господа? (Вы простите, что я вам говорю «господа», — я это говорю в хорошем смысле. Это то поганое словотворчество, которым я иногда занимаюсь.)
Насчет светлоты. Я тоже не хочу черноты. …у меня непосредственно все с этим [с деревней] связано… — как же я могу хаять?
Меня этот спектакль подкупает своей достоверностью, чистотой. Ну, что может быть прекраснее? Я плакал, когда смотрел на этого Павла. Я редко видел в жизни такую трогательную чистоту и красоту в отношениях мужа и жены, потому что нервный век у нас. Как Пелагея поднимает Павла, как он трогательно за ней ухаживает! Она командёр, она министр в своей семье. И он умный, но он понимает ее организаторские способности и идет за ней доверчиво, как малый ребенок. ‹…›
Неужели в этом мало света? Оказывается, что вся любовь Пелагеи и Павла в самые мрачные моменты была окрашена этим светом. Да, приобретательница, но тяжелая жизнь была, у нее есть свое алиби.
И в заключение. Все хвалили Демидову и других игроков. Я должен со всей решительностью сказать, что Славина — это удивительно. Я который раз смотрю ее, и каждый раз я плачу очистительными слезами. Это не зря. Она играет, конечно, совершенно бесподобно. Я за этот месяц много посмотрел артистических работ, не буду выделять ее особо, но эта работа — редкая. Это прошибает, это, по-моему, просто дивно.
В общем, я за то, чтобы сегодня Борис Васильевич подписал нам акт и вечером чтобы мы играли премьеру.
3. А. Славина. Борис Васильевич, вся труппа просит Вас. Пожалуйста, дорогой!
Б. В. Покаржевский. Все ведь делается для того, чтобы спектакль шел, а не для того, чтобы его как-то ущемить. Вы сами знаете, Федор Александрович, что сегодня невозможно играть, потому что еще нужно иметь на это соответствующее решение. Мы договоримся о спектакле, так что актеры должны быть спокойны, уверены. ‹…›
…Юрий Петрович, пожалуйста.
Ю. П. Любимов. Я не буду повторяться. Хорошо, что сегодня идет все быстро, но все-таки я должен вот что сказать.
Давайте мы сегодня решим судьбу. Лит нам дадут — так меня заверили — к концу дня. Можно даже сейчас справиться. Да его и не могут не дать, потому что это чисто формальный факт: произведение это издано, и лит — это не проблема. Давайте мы наберемся мужества и сами решим этот вопрос. Это же нонсенс — не получить лита!
Б. В. Покаржевский. Я думаю, что вопрос относительно лита обсуждать не надо.
Ю. П. Любимов. Да здесь нет вопроса — лит будет получен.
Что я хотел сказать. Вы мало заметили еще одну вещь.
Во-первых, театр развил линию Павла, и вы отмечаете это как положительное. И развил линию Альки, то есть Федор Александрович больше вывел Альку по сравнению с повестью, и все ее вставки говорят о том, что она засомневалась в своей жизни: бери, живи, хватай, срывай цветы удовольствия и дуй дальше.
Актриса все время набирает[889].
Б. В. Покаржевский. Сегодня она значительно лучше.
Ю. П. Любимов. Лучше, точнее.
Ф. А. Абрамов. Она сегодня очень хорошо играет.
Ю. П. Любимов. И вы сами понимаете, как актеры нервничают, потому что они не получают дыхания зала. Так создан артист — я всю жизнь был артистом и понимаю: артист — это лошадь, которая должна чувствовать узду, а то она и будет ходить как квелый пес. И мы бы тогда лучше почувствовали переборы. Вы меня никогда не убедите, — часто я не мог угадать: мне казалось, что я рассчитываю правильно, а зритель вносит свои коррективы; я вижу длинноты, здесь нужно менять, или наоборот — какие-то вещи на зрителе обретают другое звучание.
Ну посмотрите текст. Я считаю, что и Славина сегодня излишне нервничала. Где-то у нее были светлые моменты, а в финале у нее был нервный надрыв. Она забыла, что в конце она больная и крику должно быть меньше. У нее были хорошие вещи, когда выздоровел Павел, когда она на покое. А потом она становилась чересчур злой.
Вас шокирует, что там что-то неэстетично, но здесь нужно все в меру, — здесь все-таки против пьянства очень много сделано. Вот мы видим молодого человека, Сергея: вначале с юмором, а потом он опустился. Это должно быть порочное застолье, его нельзя сделать светлым. ‹…›
«Председатель колхоза» — нигде впрямую не говорится. Я тут погляжу, сниму какую-то одну перебивку.
Я не вижу шокинга в том, что они поют «Мы за мир». Здесь … сатирическое застолье, и если вы снимете сатиричность, это будет хуже.
Можно где-то мягче сделать и Маню-большую и Маню-маленькую. В танце мы это сделали, но опять-таки, если … она не выругается, то нельзя ей сказать, что ее выведут с танцплощадки.
Б. В. Покаржевский. Танцплощадка не вызывает сегодня возражений. Она очень мягка. В таком качестве это достойно и вызывает улыбку.
Ю. П. Любимов. Когда на какой-то репетиции был непосредственный зритель, он реагировал смехом, а раз он смеялся, значит, это верная реакция. Было бы хуже, если бы мы делали это серьезно. Здесь высмеивается пьянство.
