Да, было очевидно: спасать Пилсудского надо. Иного решения тут не может быть.
Не того ожидали от этой войны господа империалисты. Сколько хлопот, сколько затрат — и такие плачевные результаты! Где эта самая Москва, которую Пилсудский клятвенно заверял, что завоюет? Ему в помощь был послан Врангель, с которым особенно кокетничала Франция, готовая даже признать его «правителем юга». Почему же эти две армии не соединились? Не осилили голодную, холодную, с разрушенным транспортом Советскую Россию?
Делать нечего. Министр иностранных дел Англии Керзон предъявил Советскому правительству ультиматум. Он требовал прекратить преследование польских армий, иначе угрожал войной против Советской России. Как будто и без того английские военные корабли не обстреливали крымский берег! Как будто и без того английские танки не участвовали в боях, предоставленные армии Пилсудского!
Ультиматум ультиматумом, но Англия в то же время нажимала и на Польшу. От Советского правительства требовали не преследовать польские армии, а от Польши ждали нового наступления на Россию! В этом отношении с Англией были солидарны Америка и Франция. Все они категорически настаивали, чтобы Пилсудский продолжал войну.
Поляки тогда подняли вопрос о том, чтобы Англия и Франция в свою очередь объявили войну России. Но Америка, Англия и Франция решили ограничиться моральной и технической поддержкой Польши.
Между тем положение в Польше было значительно хуже, чем можно предположить. Польские правители увязли в долгах, полностью расстроили хозяйство и с каждым днем теряли доверие народа. Польша была накануне краха. Больше и мобилизовывать было некого. Состав армии изменился, молодежь осталась на полях сражений, на смену ей пришли пожилые люди, которых посулами не накормишь. А чего ждать Польше от союза с бароном Врангелем? Польские помещики понимали, за что воюет Врангель: за единую неделимую Россию, то есть такую Россию, в состав которой войдет и Польша под скромным названием Привислянского края. У Врангеля уже и соответствующее правительство заготовлено, достаточно сказать, что возглавляет его монархист Кривошеин, что в нем находятся и Струве, и князь Трубецкой…
С какой стороны ни посмотри, у Польши не было больше выбора. И тогда покорный слуга вышел из повиновения хозяину. Так загнанная кляча отказывается тянуть воз, несмотря на удары кнута. Хозяева империалистические страны — понукали, требовали от Польши новых усилий, хозяева даже угрожали. Но Польша на этот раз ослушалась и вынуждена была пойти на заключение мира с Советской Россией.
15
В одном из последних сражений, под Милятином, был убит Ульрих.
Машенька плакала на груди Ольги Петровны. Ольга Петровна тихо успокаивала ее. Они провели бессонную ночь, беседуя.
— Жены военных всегда должны быть готовы к неожиданности. Такова наша участь.
— Хотя бы ранило! Хотя бы отняли ногу! — шептала Машенька, глядя красными от слез, опухшими глазами куда-то в стену. — И ведь всего ему было двадцать восемь лет!..
Она перебирала в памяти бесконечные мелочи, маленькие радости, отдельные случаи из их совместной жизни, приобретавшие теперь особый смысл. Потом опять плакала — горько и беззвучно.
— Хорошая вы были пара, — вздохнула Ольга Петровна. — Я всегда на вас любовалась.
— Если бы вы знали Мишу! Всегда чуткий, всегда заботливый…
— Не так вы о нем говорите! — взволнованно заговорила Ольга Петровна. — Надо говорить: он бессмертен в памяти поколений! Надо говорить: он погиб славной смертью, защищая родину и свободу! Мы гордимся им! Вытрите слезы, Маша!
Ульриха похоронили в парке Почаевской лавры, под сенью громадных, буйно разросшихся деревьев. Прозвучал залп прощального салюта…
Деревья неумолчно шумели вершинами, вели какой-то свой, важный и серьезный разговор. Почаевская лавра была старинная, пропахшая ладаном и восковыми свечами, наполненная тлением, перезвоном колоколов, церковными песнопениями. Но могучие деревья утверждали расцвет, силу, рост, торжество жизни.
Восемнадцатая глава
1
Когда стало известно о поражении польской армии, о позорном бегстве Пилсудского, княгиня Долгорукова сразу же стала готовиться к отъезду.
— Лучше выбраться заблаговременно, — говорила она горничной, которая была у нее вместо собеседника в тех случаях, когда хотелось наедине думать вслух. — Терпеть не могу оголтелого плебса, беженцев, паники, толпы!
Наиболее предусмотрительные люди давно уже уезжали из Варшавы. Делали они это без шума, умно. Вдруг фабриканту Закржевскому срочно понадобилось побывать в Париже. Вдруг старому русскому сановнику Гагарину захотелось принять морские ванны, и непременно в Италии. Вдруг преосвященный владыка пожелал посетить святые места.
Но вот и мирный договор подписан. Значит, прав был Гарри, что не спешил уезжать?
Теперь недовольна была Люси.
— Мирный договор? — говорила она, и ей как-то не шли такие слова: «мирный», «договор», это не из ее лексикона. — Мама, а где же Москва? Обещали Москву! Ох, уж лучше не слушать этих государственных мужей!
— Что ты от них хочешь? Спасибо еще, Варшаву удержали.
— С этими полячишками как раз пощеголяешь туалетами на московских балах, держи карман шире!
— Люси! Кель выражанс! Ушам не верю! Откуда это у тебя?!
— Правда же, мама, обидно.
Они теперь часто говорили об Америке. Раз война кончена, Гарри здесь нечего больше делать. Они немножечко побаивались: Америка! Как-то сложится там их житье?
— Говорят, у них небоскребы, небоскребы! — испуганно округляла подведенные глаза княгиня.
— Не одни же небоскребы, мама. Вероятно, есть и приличные дома.
Гарри в день подписания мирного договора между Польшей и Советской Россией вернулся домой в таком же отличном расположении духа, как обычно.
— Итак, война окончена! — произнесла трагическим голосом княгиня, не дождавшись, пока Гарри сам начнет этот разговор.
— Кто это вам сказал? — удивился Гарри. — Ах, вы имеете в виду подписание мирного договора! Это — мелочь, маленький эпизод. Может быть, придется подписывать еще много таких договоров. Разве в этом дело? Нет, мама, война никогда не кончится. Сейчас, например, начинается очень интересная, я бы сказал, эпопея. Можно назвать ее «ассорти». Много мелочи. Скажу не хвастая: ювелирная работа! Но и это не все. Пока идут малые войны. А вот когда начнутся большие… Тут еще длинная история, которой одному нашему поколению не расхлебать!
— Ну, это в общем масштабе. Но мы — в частности вы, Люси, я, — ведь мы теперь поедем в Америку? Не правда ли?
— Если вы ничего не имеете против, мы немного побудем здесь, скромно ответил Гарри.
— Конечно, Гарри. Я только думала… Очень хорошо! А я уже понемногу начала укладываться… Но если мы остаемся, то лучшего и желать не приходится! И Люси будет довольна.
В Варшаве и не думали оплакивать неудачи. Напротив, все делали вид, что дела обстоят блестяще. Устраивали празднества, иллюминации, назначали балы… Ликовали. Произносили речи. Как говорила княгиня, делали хорошую мину при плохой игре.
Приближалась весна. Произошло семейное совещание в доме Долгоруковых: где и как провести лето.
— А почему бы нам, например, не поехать в Молдавию? — с невинным лицом предложил Гарри.
Вопрос был не случайный. Во-первых, у Гарри в Молдавии было имение, которое он мимоходом приобрел у помещика, когда у того пошатнулись дела. Гарри хотел сюрпризом показать новое приобретение, да и самому взглянуть, что это за покупка, совершенная им еще давно через покойного пана Скоповского (о Скоповском и его смерти в доме не упоминалось, так как это расстраивало княгиню). Во-вторых, у Гарри в Молдавии были дела, и он хотел сочетать приятное с полезным.
Признаться, Люси мечтала о поездке куда-нибудь на курорт, на морские купания, или в Италию, или даже в Америку, чтобы посмотреть наконец на обиталище мужа. Но если Гарри так хочет… Люси была покладистого характера и умела во всем находить удовольствие.
Что касается княгини, она была в эти дни безразлична ко всему. У нее была хандра. Ее мало интересовало, что и как будет в дальнейшем.
Когда скоропостижно скончался Александр Станиславович Скоповский, княгиня очень была опечалена. И поплакала она не раз. Ей думалось, что вот кончился последний ее роман, последнее увлечение… И хотя она по-прежнему молодилась, по-прежнему злоупотребляла сильными духами, предпочитая французские, годы брали свое.
Люси понимала женским чутьем переживания матери, хотя на эту тему у них пока еще не было сказано ни слова. Было заведено во всех подробностях разбирать только увлечения, неудачи и успехи Люси. Здесь княгиня не стеснялась. Она полагала, что лучше дочери разбирается в этих вопросах, и постоянно давала советы, предупреждала о каких-то мнимых опасностях, высказывала длинные суждения о мужчинах, о мужском эгоизме, и мужской ветрености, бесцеремонно анатомировала каждое зарождающееся в Люси чувство, не понимая, что есть вещи, которых лучше вообще не касаться, настолько они боятся чужого прикосновения.
