Помимо неофициальных форм обращения, существовала строгая и сложная система титулования по чинам, дворянским титулам или духовному сану. К неслужащим дворянам, гражданским и военным чинам 14-го – 9-го класса и баронам низшие обращались «Ваше благородие», к штаб-офицерам, то есть гражданским и военным чинам 8-го – 6-го классов Табели о рангах – «Ваше высокоблагородие», к чинам 5-го класса – «Ваше высокородие», к военным и статским генералам в 4-м – 3-м классах – «Ваше превосходительство», а во 2-м – 1-м классах – «Ваше высокопревосходительство». Однако, хотя в обществе титулы «Ваше превосходительство» и «Ваше высокопревосходительство» и употреблялись даже дамами, которые вообще считались принадлежащими к высшей иерархии, это представлялось не особенно приличным, а владельцев титулов иной раз и раздражало, так что они могли оборвать собеседника: «Я сам знаю, что я «превосходительство», а для вас я просто Николай Петрович»; это называлось – «быть без чинов». Высшие к низшим обращались, называя просто по чину, например, «господин капитан», «господин коллежский секретарь». Существовало почти официальное правило «Чин чина почитай»; подчиняясь ему, например, подпоручиков именовали поручиками, штабс-капитанов и штабс-ротмистров – капитанами и ротмистрами, а подполковников – полковниками, то есть на чин выше. Офицеры именовали солдат по их званию («рядовой Иванов», «старший боцман Перфильев»), а солдаты обращались к унтер-офицерам также по званию, прибавляя слово «господин»: «Господин вахмистр». Графов и «природных» князей титуловали «Ваше сиятельство», а светлейших князей – «Ваша светлость», причем при обращении по службе титул по чину или название чина опускались, так что генерал и солдат говорили поручику-графу «Ваше сиятельство». В духовенстве дьяконы титуловались «Ваше преподобие», священники «Ваше высокопреподобие», хотя в быту обычно к ним обращались «батюшка» или «отче» (используя старинный звательный падеж); при обращении и в третьем лице говорили также «отец», добавляя имя (нынешнее «батюшка сказал то-то» режет ухо; «отец Петр» или «отец Василий» – иное дело). Архимандриты и игумены также именовались «Ваше высокопреподобие» епископы – «Ваше преосвященство», а митрополиты и архиепископы – «Ваше высокопреосвященство», и даже заочно употреблялись титулы «Преосвященнейший» или «Высокопреосвященный»; к епископату допускалось и обиходное обращение «Владыко» в звательном падеже, а в третьем лице говорили «владыка» (например, «Преосвященнейший владыка»).
Своеобразной формой почтительности к вышестоящим, вежливого обращения было обильное употребление «слова-ерc», то есть прибавления в окончаниях слов буквы «с»: да-с, нет-с, пополнели-с, пришли-с и т. д. Это редуцированное «сударь», примерно так, как в английской речи в конце фразы добавлялось «сэр». По словам одного из персонажей Ф. М. Достоевского из романа «Братья Карамазовы», капитана Снегирева, «Слово-ер-с приобретается в унижении», и на вопрос Алеши, невольно приобретается или нарочно, следует ответ: «Все не говорил, целую жизнь не говорил словоерсами, вдруг упал и встал с словоерсами».
Жизнь была стабильной, строившейся на основе традиций, и столь же традиционалистичны были язык и формы обращения. Бури ХХ в. перемешали общество, превратив бывших господ в лагерную пыль, разрушив эту стабильность и традиции, на которые мы сегодня, из нашей неустойчивой повседневности глядим с некоторой завистью и пытаемся даже реставрировать, идеализируя ее вследствие архискверного знания особенностей этой жизни.
Заключение
Ах, время, неумолимое время!.. Кажется, еще недавно бездумно шлепал босыми ногами по дымящимся после теплого летнего дождика мелким лужицам на разогретых июльским солнцем досках городского тротуара… И вот уже чистенькие (накануне праздников хозяева выметали мураву перед воротами своих домов и в Пасху разговевшийся мужик в белой рубахе ложился здесь вздремнуть), тихие улочки разворочены тяжелыми автомашинами, загажены выброшенными из окон безрадостных силикатных пятиэтажек целлофановыми пакетами, смятыми упаковками из-под фабричного молока и обрывками газет… Утоптанный мертвый суглинок дворов (да и дворы ли это?) кое-где порос грубым переломанным бурьяном и в подъезде тебя встречает не влажная чистота отмытой хозяйкой деревянной, окрашенной охрой лестницы, – ободранная, исписанная похабщиной штукатурка и исковерканные, в штопор скрученные перила… Прогресс… Индустриальная, постиндустриальная городская цивилизация…
А впрочем, не будем грешить на наш век, каков бы он ни был. Все началось гораздо раньше.
Обозревая в целом повседневную жизнь России в XIX в., мы наблюдаем определенные тенденции, находящие все более рельефное выражение, чем ближе движется страна к XX в. И вот уже гордые некогда барские особняки, возвышавшиеся над мещанскими лачужками, скромно теряются между огромными доходными домами, а покосившиеся серые, обросшие крапивой заборы сменились сплошной стеной жмущихся друг к другу многоэтажных громад: городская земля, когда-то бесшабашно занятая пустырями и огородами, стоит баснословно дорого и каждый ее аршин должен давать прибыль. И уличные мальчишки, прежде вольготно игравшие посреди поросшей травой улицы в бабки и гонявшие кубари, должны уступить место гремящим по булыжной мостовой экипажам. Вместо прежних допотопных домашних заведений, где сам хозяин трудился наравне с одним-тремя наемными работниками, ориентируясь на солнце да пенье петуха, вырастают громады фабрик, ярко освещенных электричеством, и уже толпы рабочих по гудку утром поглощаются их воротами и по гудку высыпают на улицу. Прежний «допотопный», патриархальный, то ли деревня, то ли слобода, то ли город, превращается в нечто новое, потрясающее воображение. И вот уже поэт пишет: «Так вот он, этот мир грядущий! / Так это-то в себе скрывала тьма: / Безмерный город, грозный и гнетущий… / Неведомые высятся дома, / Уродливо тесна их вереница, / в них хохот, пляски, ужас и чума. / Безглазые из окон смотрят лица, / Чудовища глядят с покатых крыш… / Ужасный город, страшная столица!..» (К. Бальмонт, «Сны»).
Менялся город, менялось и городское сообщество. Замечается значительная социальная нивелировка общества, прежде всего связанная с экономическими факторами. Многочисленное мелкопоместное дворянство, разоренное реформой 1861 г., превращается в низших служащих и даже отчасти в рабочую верхушку, а из уцелевшей части среднепоместных рекрутируются некогда презираемые ими «приказные» – чиновники государственных или служащие земских и городских учреждений, врачи, адвокаты, журналисты и прочая «сволочь», как еще недавно эти среднепоместные именовали всех этих лекарей и стряпчих. И даже гордая древностью рода, высокими чинами и обширными владениями аристократия сильно линяет, и из Трубецких, Оболенских, Набоковых и прочих выходят все те же профессора, юристы или дельцы-предприниматели высшей марки. На другом полюсе, слившееся в единую массу крестьянство все более выделяет из себя тяготеющих к образованию и городскому образу жизни профессиональных квалифицированных высокооплачиваемых рабочих, сменяющих прежних сезонников в лаптях и зипунах. Вообще быстро растет число образованных людей и расширяется круг читателей, вызывающий к жизни массовое книгоиздательство и массовую печать. Меняется характер и праздничных гуляний и зрелищных мероприятий, собирающих в толпу абсолютно разношерстую публику; и если раньше «господа» ездили полюбоваться на простонародные развлечения, не выходя их карет, то теперь «серый народ» смотрит театральные спектакли вместе с «чистой публикой», а в новых многоэтажных доходных домах, только на разных этажах, живут представители противоположных социальных слоев. Одновременно исчезают с улиц архаичные дормезы, рыдваны и золоченые кареты с «букетом», заменяясь демократическими пролетками, городскими санями и даже общественным транспортом, вплоть до трамвая. Русская и французская кухня в чистом виде постепенно прекращают раздельное существование, смешиваясь и вбирая в себя элементы кухни других народов. Нивелируется костюм, и толпа становится на улицах все менее пестрой и разнородной. Все реже звучит на улице и в домах французская речь и все чище становится русский язык в устах и аристократов, и простонародья. В начале ХХ в. повседневная жизнь, подчиняясь требованиям изменяющейся среды обитания, все более приобретает общенациональный характер, а дальнейшие драматические события ХХ в. привели к созданию совершенно новой страны с абсолютно новым населением, почти утратившим национальные черты.
И все это прерогатива и заслуга города. Деревня до конца сохраняла старый феодальный характер с его жестким сословным делением и ее специфической традиционной крестьянской культурой. А новая бессословная демократическая Россия с практически единой национальной культурой рождалась в городе, вытесняя Россию старую, и была, в свою очередь, уничтожена и заменена Россией новейшей.
