Итак, сначала нужно понять, какую мы будем исполнять роль в глобальной экономике и, соответственно, какую ставить перед собой экономическую цель, а потом уж смотреть, какая нам под нее нужна культура. Или наоборот — посмотреть на тип имеющейся культуры и под нее выбирать цель. Это если говорить про продуктивность.
Что касается толерантности к неравномерному распределению власти, то этот показатель, как я уже говорила, у нас даже ниже, чем в США и многих развитых странах. При этом, в отличие от Штатов, у нас, признавая неравномерность распределения власти, относятся к этому «пофигистски». Типичная позиция россиянина: «Мало ли что начальник приказывает, я буду выполнять только те приказы, с которыми согласен, а то мало ли какую глупость он прикажет». И это действительно низкая дистанция власти, низкая степень терпимости к ее неравномерному распределению, специфически проявляющаяся в упомянутом феномене «пофигизма»: ты признаешь, что он начальник и власть формально принадлежит ему, но совершенно не готов выполнять его распоряжения, т. е. как бы перераспределяешь эту власть вопреки формальным правилам в свою пользу. Поэтому отнюдь не случайно, что по данному показателю мы находимся ниже, чем подавляющее большинство стран, в том числе и европейских, кроме скандинавов.
Игорь Клямкин: По поводу третичного и четвертичного секторов давайте уточним. Этот поезд, как я вас понял, от нас уже ушел. Следовательно, наш «альтернативный модерн» обречен оставаться модерном индустриального типа?
Наталья Тихонова:
С точки зрения развития индустриальной экономики, наши позиции в мире будут не самые сильные. Китайцы обгонят нас достаточно быстро. Наша сильная сторона, судя по национальной культуре, — это четвертичный сектор. Наша нестандартность мышления, инициативность, образованность как культурная норма — они как раз позволяют занять место в этом типе экономики. Но место России в глобальной экономике пока зависит больше не от культуры населения, а от того, куда пойдут инвестиции, как позиционирует Россию руководство страны и как выстроено управление в ней. То, что происходит со Сколково, — это, конечно, слезы. Давно известно, как формируются инновационные кластеры, и то, что там происходит, идет вразрез с теорией и мировым опытом.
Мне кажется, что скоро станет понятно, окончательно ли упущены все шансы хоть где-то занять выигрышные позиции или нет. Для того чтобы сдвиги в России в контексте модернизационной концепции произошли, необходимо набрать достаточное число «модернистов». Для этого нужно несколько лет — по нашим расчетам, это произойдет в районе 2020–2025 годов. То, что численность сельского населения не сокращается, в данном отношении не важно, так как ключевой момент — доля модернистов среди горожан. Тогда можно будет и в политике ожидать подвижек, но не в плане прямой ретрансляции западной модели.
Игорь Клямкин: Раз уж вы упомянули Тенниса, то в каком социокультурном пространстве между общиной и обществом мы сейчас находимся? А по типологии Дюркгейма что мы имеем — аномию или солидарность? И к чему движемся?
Наталья Тихонова: Безусловно, Россия по типу нормативно-ценностных систем населения, если следовать классификации Тенниса, еще община, но быстро разлагающаяся. В ней есть группы, в сознании и поведении которых сохраняются нормы и ценности общинности, но эти нормы уже не получают подтверждения своей полезности на практике, и начинает развиваться аномия. Есть варианты, когда нормы общества, а не общины возникают как нормы сознания. Есть варианты, когда сознание это доходит до реализации соответствующих норм в определенных поведенческих практиках. Да, последнее в России пока распространено сравнительно слабо, но если такие люди фиксируются как устойчивая группа на выборках в пределах 2000 человек, то понятно, что этот тип сознания и поведения в обществе уже ощутим.
Евгений Ясин: Простите, я не в курсе, о каких типах сознания и поведения идет речь.
Игорь Клямкин: Есть два типа коллективности. Одна — естественная общинная, вторая — возникающая по договору, по добровольному соглашению.
Наталья Тихонова:
Например, есть вариант, что ты должен помогать ближнему просто потому, что он — твой сосед. И есть другой вариант: я хочу помогать не тому, кому положено помогать по традиции, а тем, кто, на мой личный взгляд, нуждается в помощи. И я хочу при этом иметь возможность проконтролировать, как потрачены мои деньги. Поэтому мы создаем инициативную группу, собираем деньги, в Интернете вывешиваем расходование средств. Это одна и та же потребность, работающая на одну и ту же функцию, на формирование общественной солидарности, но работающая в разных типах обществ. В первом случае, по Теннису, это будет община, во втором — общность. Их характеризуют разные типы сознания. Если же говорить о коллективной аномии и солидарности, то солидарность может быть стихийная, а может быть сознательная, когда мы совместно признаем легитимность законов, регламентирующих наше бытие.
Надо сказать, что в России эти типы сознания и поведения очень четко локализованы. Есть определенные типы поселений, которые можно охаракатеризовать как общность, а есть и типы поселений как формы общинности. Даже не все областные центры демонстрируют нам новые формы солидарности, хотя они наиболее продвинуты в данном отношении. Москву я не беру — это традиционалистский, фундаменталистский город. Он скорее тяготеет по нормативно-ценностным системам к поселкам городского типа — может быть, за счет большого числа мигрантов и селекции их по определенному типу личности.
Евгений Ясин: В 1990 году такое тоже было в Москве?
Наталья Тихонова:
Да, потому что это всегда был чиновничий город. Ехали сюда за определенной моделью жизни: благополучной, относительно спокойной, комфортабельной. Те, кто хотел «длинный рубль», ехали на Север и Дальний Восток; те, кто руководствовался постмодернистскими ценностями, ехали в новосибирский Академгородок. То есть тогда тоже селекция была в ходе миграции по типам личности. Некоторые регионы до сих пор отличаются по распространенности в них тех или иных ценностей, например, материального благополучия или самореализации, так как у них разная история — и давняя, и недавняя.
Так, северо-запад России в большей степени характеризуется установками на самореализацию — там никогда не было барщины, там оброк был. Плавильный миграционный котел, который последние сто лет наблюдается, во многом уже это изменил, но все-таки этот регион в данном отношении выделяется и сегодня. Есть регионы, где главное — деньги. Таков Дальний Восток. Есть регионы, где главное — быть большим начальником. Такова Южная Россия. Это исторически сложилось в разные эпохи.
Евгений Ясин: Я в свое время приехал в Москву за творческой работой.
Наталья Тихонова: Москве с вами повезло, но таких людей в ней меньшинство.
Игорь Клямкин: Спасибо, Наталья Евгеньевна, за ваши разъяснения. Не знаю, как другим, но мне после них многое в вашем докладе стало понятнее. Слово для выступления первым просил Эмиль Паин.
Эмиль Паин:
«В сознании русского этнического большинства сочетаются две взаимоисключающие идеи: имперская идея о необходимости удержания любыми средствами великой и неделимой страны и идея националистическая, выраженная в лозунге „Долой Кавказ!“»
Мы с Натальей Евгеньевной не раз демонстрировали на нашем семинаре совпадающие или очень близкие взгляды. Прежде всего это касалось нашей общей критической оценки исторического фатализма и идей жесткой культурной предопределенности развития стран и народов, своего рода культурного детерминизма. Я даже полагаю позволительным говорить не о детерминизме, а о натурализме, переодетом в форму культурологии. Не всей, конечно, но той, которая использует слово «культура» в значении генетического кода, предопределяющего будто бы судьбу человека.
Что касается обсуждаемого сегодня доклада Тихоновой, то я позволю себе выразить сомнение относительно одной идеи, в нем содержащейся. Честно говоря, это сомнение родилось у меня еще год назад, когда я слушал выступление Натальи Евгеньевны на конференции, посвященной памяти С. Хантингтона. Дело в том, что некоторые явления, оцениваемые ею как стадиальные и изменяющиеся линейно, от прошлого к будущему, могут быть, на мой взгляд, оценены либо как одновременные, либо как циклические, периодически воспроизводящиеся.
Со времен Макса Вебера считается, что традиционное мифологическое сознание в ходе исторического развития вытесняется рациональным. Однако сейчас видно, что оба вида сознания проявляются в современной России одновременно, причем незаметно, чтобы влияние мифологического сознания слабело. Например, миф о великой и позитивной роли государства может сочетаться с негативным отношением к его конкретной форме. Вот и сейчас в России заметна быстрая делигитимация нынешней власти, которая в СМИ и прежде всего в Интернете оценивается как «власть воров и жуликов». Эта оценка разделяется и либералами, и консерваторами, и скинхедами, и правозащитниками. Вместе с тем растет и упрочивается консервативный альянс, требующий не либерализации, а усиления жесткости власти, восстановления силы мифического Государства.
