Наталья Евгеньевна солидаризуется с характеристикой господствующей в России нормативно-ценностной системы как системы этакратической. Обоснование таково: «Государство в рамках этой системы норм — инструмент реализации интересов макрообщности, и именно ее интересами как целого и должно оно руководствоваться…». И «не случайно», мол, абсолютное большинство россиян считает, что «государство всегда должно отстаивать интересы всего народа перед интересами отдельной личности».
Замечу, однако, что представленное понимание государства — якобы «этакратическое» — соответствует кантовским категориям гражданского состояния, публичного права и патриотического правления (imperium non paternale, sed patrioticum). Процитирую: «Патриотическим называется именно такой образ мыслей, когда каждый в государстве (не исключая и его главы) рассматривает общность как материнское лоно, а страну свою как почву, возделанную отцами, — почву, на которой и из которой он сам вырос и которую он как драгоценный залог должен оставить после себя для того лишь, чтобы охранять права общности посредством законов совместной воли, а вовсе не считает себя вправе использовать ее по своему капризу»[136]. Так что если бы воплотился в жизнь «этакратический» идеал россиян, согласно которому — цитирую теперь докладчика — «государство, как выразитель общих интересов, должно, принимая во внимание интересы различных субъектов, на базе общественного консенсуса проводить политику, направленную на благо народа как единой общности», то мы бы жили в национальном правовом государстве. И была б Россия imperium non paternale, sed patrioticum.
Впрочем, как сообщается далее в докладе, российский государственный идеал уже разбился вдребезги, и в действительности россияне при решении важных для них вопросов руководствуются сугубо частными интересами. Притом именно государственные чиновники менее всех готовы считаться с интересами государства, хотя и все прочие социальные группы не слишком от них отличаются. Однако лично у меня крах государственной идеи, даже если обозвать ее «этакратической», вызывает чувство не воспарения, но тяжести.
Кроме того, у меня возникают два вопроса. Первый — чисто логический: как может нормативно-ценностная система «этакратии» аннигилироваться и при этом господствовать? Социологические данные показывают, что в «паттернах» социальной реальности от этой пресловутой «системы» уже не осталось и следа. Стало быть, «господствует» она исключительно в теоретическом наследии. Второй вопрос — более практический, хотя и теоретический, конечно, тоже. Может быть, главная проблема российской жизни — ее модернизации, да и просто продолжения — состоит все-таки не в Левиафане, давно издохшем и сгнившем, а в актуальной войне всех против всех ?
Докладчик констатирует постепенное формирование и распространение в России «характерных для сознания модерна на микроуровне норм, ценностей и установок (нонконформизм, индивидуализм, внутренний локус-контроль, ориентация на конкурентную рыночную экономику и т. д.)». Но при этом высказывается и предположение о формировании в России некоего «альтернативного модерна». Ну что ж, пусть так. В конце концов модерн альтернативен по определению. Весь вопрос в содержании и качестве предполагаемой альтернативы. Так в чем же она, эта новая российская альтернатива состоит? Поищем ответ в докладе.
В нем говорится, что в России «многие ключевые и характерные нормы, ценности и установки принципиально отличаются от ассоциируемых обычно с западной культурой». Не буду останавливаться на том, что здесь игнорируется факт альтернативности самой западной культуры и противоречивости ее эволюции, равно как и на других своих претензиях к этой формулировке. Итак, «Россия — не Европа». В целом это очевидно. Но в чем все же принципиальная разница между ними в плане нормативно-ценностных установок? Ведь если «характерные для сознания модерна» ценности индивидуализма и конкуренции, как показано в докладе, распространяются в России неуклонно, и практически ничто им не может противостоять, то никакой принципиально иной, альтернативной интенции здесь нет.
Игорь Клямкин: Наталья Евгеньевна утверждает, что такая альтернативная интенция обнаруживается в представлениях наших сограждан о желательном политическом устройстве.
Михаил Афанасьев:
То есть все дело в «недемократичности» россиян? Но ведь доклад и в данном отношении не устанавливает принципиальных различий между ними и западными людьми. «Даже у „традиционалистов-этакратов“, имеющих максимальный балл по данной шкале, — констатирует Наталья Евгеньевна, — толерантность к неравномерности распределения и иерархизированности власти чуть ниже, чем в Великобритании, Германии и США, и вдвое ниже, чем в Турции или Бразилии. Если же говорить о „российских модернистах“, то их показатели толерантности к неравномерности распределения власти в обществе находятся между показателями Израиля и Дании. Так что все россияне по этому показателю вполне вписываются в ареал западной культуры, и отличия их от других стран этой культуры связаны отнюдь не с их „недемократичностью“ на микроуровне».
Похоже, что тезис об «альтернативном модерне» автор доклада выводит исключительно из декларируемого российскими респондентами нежелания жить по указке Запада. Признавать Запад, в том числе Евросоюз, в качестве гегемона не желает абсолютное большинство россиян, включая и тех, кто ориентирован на модернизацию. Однако никакой установки на «альтернативность» отсюда, по-моему, не следует. «Российские модернисты», констатируется в докладе, «не ориентированы на то, что Россия должна идти западным путем». Но что это такое — «западный путь»? И что имеют в виду «российские модернисты», ориентируясь на рыночную экономику и демократию, но открещиваясь, по определению автора доклада, от «западного пути»?
Мне кажется, что тут налицо смешение цивилизационного выбора и геополитической ориентации. Это распространенное смешение и проистекающее из него заблуждение были раскрыты мною в рамках проекта «Российские элиты развития: запрос на новый курс», осуществленного по заказу «Либеральной миссии». Если же такого смешения не допускать, то получится, что изрядная часть российского общества вполне осознанно отдает предпочтение европейским стандартам и институтам, но при этом не готова смириться с необычной для России ролью сателлита. И что же здесь «альтернативного»? Ведь еще П. Б. Струве говаривал: «Я — западник, а потому государственник и националист». Да и где успешные национальные реформаторы-модернизаторы рассуждали и действовали не в категориях ответа на западный вызов? В Германии? В Японии? В Бразилии?
Таким образом, в ориентациях на индивидуализм, конкуренцию и демократию непреодолимых различий между россиянами и европейцами нет. Что же до антизападных настроений, то они отражают вовсе не иной цивилизационный «код», а геополитическую тревогу и обычную ревность. Но если так, то есть ли тогда вообще что-то, что принципиально отличает российский социум?
Перед тем как еще раз поискать в докладе ответ, задам и другой вопрос. А есть ли, с точки зрения автора доклада, кризис культуры в России? Похоже, что и нет в ней никакого кризиса. Ценности потихоньку становятся модернистскими, а предположение об «альтернативном модерне» звучит совсем не тревожно, даже приятно. Но как в таком случае оценить констатацию докладчиком того, что нормативно-ценностные установки россиян характеризуются некоторыми специфическими нюансами, а именно «высокими по отношению к странам западной культуры показателями значимости личных интересов» и «очень высокими запросами в отношении четкости правил»?
Я полагаю, что первая установка отражает практическое отсутствие в России института общего интереса и полную поглощенность россиян интересами личного выживания и преуспеяния — несмотря ни на что и ни на кого. А во второй установке проявляется шок россиян от безгосударственного состояния. От ситуации, когда государство используется должностными лицами в интересах личного выживания и преуспеяния — опять-таки несмотря ни на что и ни на кого.
Именно захват государства частными интересами и иллюзорность публичного права определяют кризисное состояние российского социума. Это не столько даже экономический, сколько социальный и культурный, т. е. самый глубокий и опасный кризис. Ростки развития есть, но они глушатся и не могут противостоять национальной дегенерации в ситуации всеобщего приспособления к паразитарному существованию и сведению национальной жизни к борьбе за частный захват и передел исторически унаследованных Российской Федерацией природных, экономических и культурных ресурсов.
