назад?
Куда тебя, японец, безумец, занесло…
В том смысле, что выступает в Европе…
Вышел первый номер «ЛГ», и там отметили юбилеи двух поэтов одного года – по 85 лет – Евгения Рейна и Николая Рубцова. Рейн родился 29 декабря 1935-го, а Рубцов – в январе 36-го. Два равных поэта. Рубцов представлен у меня в книге, а Рейн в пухлом досье вырезок ждет своего часа. Судьба столкнула меня с Рейном, и я благодарен ей. До сих пор в ушах крик Жени в вестибюле ЦДЛ: «Безелянский! Проходишь мимо – зазнался!..» Эпатажный Рейн. Хотел пригласить на свой юбилей 80 лет и часто звонил из разных мест, то из Италии, то из больницы: «Думаю о тебе… мечтаю встретиться, поговорить». И ничего не последовало. Жена Надя оберегала воды Рейна от чужих незнакомых литературных влияний.
Рейн и Рубцов – два поэта на рычащую букву «ррр!..». Один – выходец из простого народа, с щемящей любовью к родине:
Звезда полей, во мгле заледенелой
Остановившись, смотрит в полынью.
Уж на часах двенадцать прозвенело,
И сон окутал родину мою…
«Тихая моя родина! Ивы, река, соловьи…»
И никакой коммунистической партии, никакой «Единой России», никаких генсеков, вождей и президентов. Родина с покорным, замордованным народом. И поэт смиренно вздыхает:
Печальная Вологда дремлет
На темной печальной земле.
И Рубцов о себе: «Случайный гость, / Я здесь ищу жилище…» И печальное понимание: «Не купить мне избу над оврагом / И цветы не выращивать мне…» И удивительное «Прощальное»:
И сдержанный говор печален
На темном печальном крыльце.
Все было веселым вначале,
Все стало печальным в конце.
На темном разъезде разлуки
И в темном прощальном авто
Я слышу печальные звуки,
Которых не слышит никто.
Рубцов не дожил до старости и не мог дожить. Он прожил всего лишь 35 лет, и над ним сомкнулся «ужас ночи». «А где-то в солнечном Тифлисе / Ты ждешь меня на той горе, / Где в теплый день, при легком бризе, / Прощались мы лицом к заре…»
Совсем иной поэт Евгений Рейн. Питерский иноходец. Богема. Птенец из гнезда Анны Ахматовой. Друг Бродского. Кто не воспитан мировой культурой и литературой, тому Рейн непонятен и чужд со своими итальянскими восторгами. У него какие-то свои личные сюжеты и заморочки. Исторический факт, исполненный геройством, когда пламенная ненавистница лидеров французской революции Шарлотта Корде в ванной комнате убила ножом Марата. Рейн представил это событие как некую шутку:
Хороша последняя суббота,
Банный день.
Неужели и тебе, Шарлотта,
Убивать не лень.
Если передумаешь, разденься,
Голову помой,
Наверти тюрбан из полотенца,
Поиграй со мной…
Шутка явно не к месту. Но Рейну простительно, он весь ирония и насмешлив без предела. Он весь в себе, в своих метаморфозах. В одном из стихотворений он обронил:
В конце концов, в конце –
Эпоха как эпоха.
Среди собранного пухлого досье Рейна мне встретилось лишь одно стихотворение диссидентского толка, но опять же на иронической подкладке:
Я полюбил НКВД
Любовью поздней и взаимной,
Теперь мы с ним наедине
В какой-нибудь прогулке зимней.
Я на Лубянку выхожу
И вижу темную громаду.
Здесь к неземному этажу
Свободно подниматься взгляду.
Вот это темный кабинет,
Где обитают пять наркомов,
И здесь они, и как бы – нет –
Среди убитых миллионов…
А далее Рейн снижает тон и вспоминает Кампанеллу, Христа, Дантона, Пугачева, теорему Пифагора и т. д. А потом снова ввысь:
И вот одна лишь темнота,
Пустой морозный крематорий,
И всем погубленным – тщета,
Сгубившим душу – суд нескорый.
А потому они молчат
И бронзовеют год от года,
Лишь тяжко дышат в аппарат
Ежов, Дзержинский и Ягода.
А я? Мне поместиться где?
В каком окне, в каком подвале?
Я полюбил НКВД
За вечный мрак его печали…
Можно прокомментировать эти вывернутые наизнанку строки, но не буду. Вернусь к Осипу Эмильевичу Мандельштаму – 130 лет гению Серебряного века.
Мандельштам пытался адаптироваться к большевистской власти: «Я должен жить, дыша и большевея…» Но «большеветь» не получилось (как у некоторых нынешних поэтов и писателей «путенеть»). В «Четвертой прозе» Осип буквально кричал: «Я срываю с себя литературную шубу и топчу ее ногами… лишь бы не видеть 12 освещенных иудиных окон похабного дома на Тверском бульваре (где гнездилась литературная элита. – Ю.Б.), лишь бы не слышать звона сребреников и стука печатных машин…»
Мандельштам искал спасение в иронии, в печальном еврейском юморе. Подбадривал себя вымышленным героем: «Жил Александр Герцович, / Еврейский музыкант. / Он Шуберта наверчивал, / Как чистый бриллиант…»
Помогало? Только отчасти. И временами тонул в волнах безнадежности.
Что, Александр Герцович,
На улице темно?
Брось, Александр Сердцевич,
Чего там? Все равно.
Власть задавила, задушила, растоптала Осипа Мандельштама. Он погиб, не дожив каких-то двух недель до 46 лет, в конце декабря 1938 года.
…Прошло 82 года. Декабрь 2020 / январь 2021. И снова «на улице темно?».
Эх, вдохнуть бы полной грудью, выдохнуть спертый воздух и очертя голову броситься в уничтожающий огонь публицистики. Но нет никаких сил. Может быть, ужо чуть позже… (25 января 2021 г., в день рождения Владимира Высоцкого, он о многом написал, спел и сказал. Поэзия Высоцкого: «Я Гамлет, я насилье презирал…»)
Тревожный январь
Самочувствие не улучшается. Сил не прибавляется. Выходим с Ще лишь накоротке в магазин и аптеку, а так дома, ловлю немного света, чтобы напечатать хотя бы полстранички, но большую часть времени темно (а глаза плохо видят), и поэтому много слушаем радио «ЭХО» (заставка: «Эхо! – Хо-хо-хо») и совсем мало ТВ, и вырезаю и складирую газеты, чего-то пропускаю, чего-то игнорирую. И ежедневных событий вал. Только три заголовка из «Новой газеты»:
13 января – Борис Вишневский: «Крепость, осажденная изнутри. Кремль, поссоривший Россию со всем миром, принялся за “внутренних врагов”».
И 13-го в унисон в «МК» полоса «Как не сесть в тюрьму (правило первое – сидеть дома)» – принят
