«…очень не любил. Даже не то что просто не любил, а презирал».
За эту нелюбовь к Зиновьеву Москвина очень ценил Иосиф Сталин.
Лев Разгон:
«Сталин делал всё, чтобы Москвина “приблизить”. Звал на охоту, приглашал на свои грузинские пиры, приятельски приезжал к нему во время отдыха на юге. Но трудно было найти более неподходящего партнёра для этих игрищ, нежели Москвин… Иван Михайлович в своей жизни не выпил ни одной рюмки вина или даже пива. Не выкурил ни одной папиросы. Не любил “солёных” анекдотов, грубоватых словечек. Не ценил вкусной еды, был равнодушен к зрелищам. И не желал менять своих привычек. Поэтому он отказывался от августейших приглашений на застолья, от участия в автомобильных налётах на курортные города, от ночных бдений за столом Сталина. Нет, он был совершенно неподходящим “соратником”…»
По этой ли или по какой-то другой причине в начале 1930 года Иван Москвин был переведён на работу в ВСНХ, и «могущественный» орграспредотдел ЦК несколько месяцев обходился без заведующего.
В Бутырской тюрьме в это время продолжали допрашивать Мартемьяна Рютина, который решительно отрицал свою вину, объявляя себя стойким марксистом-ленинцем.
А Юсуп Адрахманов заносил в свой дневник впечатления от посещения Осипа и Лили Бриков, а также жившего вместе с ними Виталия Примакова:
«29.11.1930.
В 10 часов вечера поехал к Брикам. Повидал Аграновых…
Вит<алий>, как и вчера, ухаживает за собачкой Л. – отвратительно|. Лиля убеждена, что Вит. её очень глубоко любит и она тоже его любит, но не очень, не так, как Вит. Более того, она считает возможным без боли для себя разрыв с Витом если он не перестанет ревновать её к прошлому и не поймёт её отношения к Оське. В общем отзывается о Вите сдержанно лестно, но не совсем похвально…
2.12.1930.
Прошлое – борьбе, впереди – борьба. Выдержу ли? На крутых поворотах истории вываливаются многие из “тележки революции”. Достаточно ли я крепкий седок, чтоб не вывалиться? О как много нужно работать над собой, над работой, чтоб всегда быть на высоте положения и задач.
Сырцова, Ломинадзе и Шацкина исключили из центральных органов партии. Что ни год, то увеличивается галлерея живых трупов, вышибленных из колеи политической жизни, оргвывод стал методом убеждения. Верно ли это? Думается, что нет».
Но вернёмся к нашему новому герою – Ивану Москвину и к оставленному им Организационно-распределительному отделу ЦК ВКП(б). Сталин вскоре нашёл того, кому можно было доверить этот «могущественный» отдел. Причём сделал это явно по рекомендации Москвина.
Лев Разгон:
«Иван Михайлович был тем самым человеком, который нашёл, достал, вырастил и выпестовал Николая Ивановича Ежова. Чем-то ему понравился тихий, скромный и исполнительный секретарь отдалённого окружкома партии. Он вызвал Ежова в Москву, сделал его инструктором в своём Орграспреде. Потом перевёл в свои помощники, затем в свои заместители».
И Лев Разгон описал этого (ещё одного) героя нашего рассказа:
«Он был маленьким, худеньким человеком, всегда одетым в мятый дешёвый костюм и синюю сатиновую косоворотку. Сидел за столом тихий, немногословный, слегка застенчивый, мало пил, не влезал в разговор, а только вслушивался, слегка наклонив голову. Я теперь понимаю, что такой – тихий, молчаливый и с застенчивой улыбкой, – он и должен был понравиться Москвину».
Москвин посоветовал поставить во главе оставленного им отдела этого исключительно исполнительного работника, который прекрасно делал всё, что ему поручалось.
И Сталин поставил во главе орграспредотдела Николая Ежова.
А Юсуп Абдрахманов записывал в дневник свои мысли о власти и властителях:
«3.12.1930.
Будущее – невидимая даль. Советское руководство стало ниже на целую голову и тоже плавает без руля и направления. Неужели мы дожили до такой жизни, когда хамство и подхалимство стало достоинством. Хочется кричать словами Грибоедова:
“Судьба проказница шалуньяОпределила так сама:Безумцам счастье от безумья,А умным горе от ума”.
Мне было противно видеть, как многие вершители судеб страны советской формально отбывали повинность…
Какой я всё-таки одинокий, думалось мне. Но тут же передо мной встали во весь рост миллионы людей, изо всех сил борющихся за то же, за что и я, встал мой друг, любимиый друг, как бы спрашивая: ну, что ж, ты одинокий?»
В тот же день (3 декабря) написал письмо ленинградцам и Илья Сельвинский:
«Дорогие друзья!
Спасибо ещё раз за поддержку. Травля почти исчерпана…
В общем, я не унываю. Помереть никогда не поздно. Гораздо труднее выпустить “Пушторг” во время шахтинского процесса и полемизировать с Маяковским в момент, когда слёзы о нём не просохли…
Но разве политика заключается в том, чтобы говорить то-то тогда, когда все это говорят, и не идти ничему наперерез?
Когда труп Маяковского кладут поперёк дороги литературы, кто-то должен выступить с протестом!»
7 декабря 1930 года суд над членами «Промпартии» завершился. Пятеро обвиняемых были приговорены к расстрелу, трое – к 10 годам тюремного заключения. По ходатайству осуждённых Президиум ЦИК заменил расстрел 10 годами тюремного заключения и снизил срок наказания другим. Тогда ещё никто не знал (кроме следователей и самих осуждённых), что все «признания» были навязаны подсудимым работниками ОГПУ.
В дневнике бывшего конструктивиста Григория Осиповича Гаузнера (Гузнера) появилась запись:
«10 декабря. Вокруг бестолковые и преданные люди. Странное соединение энтузиазма и равнодушия.
Драки на улице из-за такси. Трамвай посреди драки и крики. Двое или трое стоя читают, ухватившись за петли.
Чиновники в учреждениях носят, как вицмундир, русскую рубашку и сапоги. А придя домой, с облегчением переодеваются в европейский костюм. Сродни петровскому времени, когда было наоборот.
14 декабря. Ломают церкви. Все проходят мимо. Церкви ломают всюду».
18 декабря издававшаяся в Париже эмигрантская газета «Последние новости» поместила статью, в которой речь шла о новой поэме Сельвинского:
«Илья Сельвинский один из тех, двух-трёх московских поэтов, которые считаются “преемниками Маяковского”, выпустил “Декларацию прав поэта”. Декларация, разумеется, в стихах, и часто в стихах невразумительных».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
