— выпускником детского дома… До призыва он так и не дождался положенной ему по закону квартиры и жил в каком-то общежитии. А Никиту в Петербурге ждала мама.
На сцену вышла лекторша, и гул в зале мгновенно стих. Михаил успел шепнуть Никите.
— Это последняя лекция. Я слышал в штабе — её мужа переводят в округ. Они уже месяц на чемоданах сидят.
Никита разочарованно вздохнул.
— Надо же… Обидно. Я только понял, что такие вещи надо слушать.
Была поздняя осень. Служить обоим оставалось полгода.
А утром в штаб пришла страшная телеграмма: мать Никиты, фельдшер Скорой помощи Нина Петровна Быстрова, погибла в дорожной аварии. Как потом выяснилось, какой-то лихач не уступил дорогу машине с синими мигалками, врезался ей прямо в бок, туда, где находилось место фельдшера. Она погибла на месте.
Через три часа Никита был в аэропорту Хабаровска.
Военком был уже в весьма солидном возрасте, грузноват и с заметной одышкой.
Внимательно прочитав документы Никиты, сочувственно взглянул на него.
— Сколько лет матери-то было?
— Месяц назад исполнилось сорок пять…
— Болела?
Никита покачал головой. Он предчувствовал все возможные вопросы, был готов к ним, но говорить было очень трудно. Но военком явно сочувствовал искренне, спросил ещё об отце и родственниках. Услышав отрицательный ответ, ещё раз внимательно посмотрел на солдата, подумал.
— Ты вот что… Посиди- ка за дверью несколько. Я тут позвоню кое-куда.
Ждать пришлось довольно долго. К военкому всё время кто-то заходил — свои сотрудники — женщины и мужчины, какие-то офицеры с бумагами в руках… Пришли две мамы, как понял Никита, с потенциальными новобранцами, заняли за ним очередь в кабинет. Наконец, военком приоткрыл дверь.
— Ты где там, Быстров? Заходи.
Никита вошёл.
— Совсем текучка заела… Ни на минуту не могу остаться в одиночестве… Ты садись. Ну, вот что я с тобой решил… Характеристика у тебя, можно сказать, блестящая. Да тут и характеристика не нужна — плохо бы служил, не справлялся бы — кто тебя в штабе бы держал? В общем так. На дальнем Востоке ты послужил достаточно. Останешься в Петербурге. На пять ближайших дней оформлю тебе отпуск. — Военком протянул Никите бумагу. — Оформишь у кадровиков. Приходи в себя по- возможности. На соседней улице — воинская часть, где ты будешь служить до приказа об увольнении. В понедельник явишься к новому месту службы до подъёма. Всё понял?
Никита встал.
— Так точно. — И добавил, помолчав. — Спасибо.
Военком отмахнулся.
— Благодарить будешь, когда демобилизуешься. Если повезёт, то и в этой части будешь служить в прежней должности. Я только что звонил командиру, мы с ним хорошо знакомы: учились когда-то вместе на курсах. Я ему твою ситуацию обрисовал, он обещал подумать, куда тебя можно «хакером» пристроить.
— Хакером? — Поразился Никита.
— А что, на Дальнем Востоке твоя должность иначе называлась? У нас все компьютерщики — хакеры.
Никита значительно позже оценил, как ему тогда повезло. Оставшиеся месяцы службы он провёл в той же должности, с теми же обязанностями. В казарме сослуживцы смотрели на него косо, считали блатным, кем-то пристроенным на тёплое местечко. Но Никита был уже «дедом», его не задирали и не трогали. Сам он кроме «да» и «нет» никому ничего не говорил, в казарме старался ничем не выделяться, выполнял автоматически все уставные действия. Командир части, человек немолодой, опытный, понимал его положение и, в конце концов, привёл его в маленькую штабную клетушку, в которой стояла застланная солдатская койка, и велел ему, если засидится за компьютером до ночи, в казарму не возвращаться, а ночевать здесь, в штабе. Командира роты он предупредил. Никита был не первым обитателем этой «ночлежки», как называл эту комнатушку командир, его частое отсутствие в казарме по ночам никого не удивило.
Время до приказа тянулось очень долго, но, в конце концов, даже в Петербург пришла запоздалая весна.
Итак, Никита был свободен, и теперь мог распоряжаться своей жизнью, как хотел. Но беда была в том, что он ничего сейчас не хотел. Эти месяцы он находился словно в ступоре. Работал за компьютером автоматически и старался ни о чём не думать. В выходные дни иногда к нему приезжали тётя Наташа с Валерием Викторовичем или с Лерой, подкармливали его чем-нибудь вкусным. На душе становилось теплее. Командир несколько раз предлагал ему увольнительные, но Никита отказывался: он боялся появиться в своей комнате в небольшой коммуналке, где всё дышало матерью, где в кухне слышался её усталый голос, редкий смех, где все вещи лежали там, где она их положила… Он был уже взрослым человеком и понимал, что через всё это ему надо переступить, но сделать первый шаг было неимоверно трудно. Организацию похорон, все хлопоты по этому печальному делу взяла на себя Скорая помощь, и даже комитет по здравоохранению выделил какую-то небольшую сумму. В те дни он так и не решился зайти в свой родной дом. Рядом с Никитой всё время была верная мамина подруга тётя Наташа — библиотекарь в театральном институте. С мамой они дружили с детства, учились вместе с первого класса, и никогда надолго не расставались. Тётя Наташа в те дни забрала его к себе, в маленькую квартирку, в которой жила вместе с мужем и дочкой Лерой. Она всё время плакала, а Никита не мог выдавить из себя ни слезинки, ни в крематории, ни потом на кладбище, когда хоронили урну… Лишь однажды совсем неожиданно он вдруг заплакал в своей штабной каморке. В полном одиночестве и в темноте. Плакал громко, навзрыд, по-мальчишески подвывая. Но плакал недолго, только почти до утра тихо шмыгал носом. Утром, к приходу штабных офицеров, он сидел, как обычно, на своём рабочем месте у компьютера. Никому не было дела до его красных глаз и распухшего носа. Он был совершенно один среди множества окружавших его солдат и офицеров.
Получив увольнительные документы, из части Никита не пошёл домой. Он пошёл на кладбище, прямо в солдатской форме, со спортивной сумкой в руках. Он был здесь давно, полгода назад, когда хоронил урну. Кладбище было очень старым. Одним из самых старых в Петербурге. Кроме мамы здесь были похоронены и его дед с бабушкой, которых он не знал. Их могилы были за одной оградой. Снега этой зимой в Петербурге почти не было, на дорожках кладбища было чисто и сухо. Никите показалось, что в это утреннее время он здесь один — никого не было видно вокруг. От этого ему стало спокойнее: никто не мог догадаться, что творится у
