меня старчески мудрыми глазами, без горечи и раскаяния, видно вопрос был для него не новый.
— Жил постоялец… — отвечал он.
— Вы знали, кто этот постоялец?
— Поначалу — нет. Старался быть подальше. Они себя связистами рекомендовали. На чердаке аппараты стояли, связь… И знаки эти носили. Ничего. Строгий. Но чтоб там… пороли, измывались, как в Голине или Гордеевке, про Железную Горку не говорю уж, — этого не было. И домов не жгли…
Октябрь сорок второго…
Хозяин с женой Варварой сидят на кухне.
— Варя, иди послушай… У этой-то, Верки, громкий голос, — говорит Трофимов жене.
Та подходит к дверям, ведущим в комнаты.
— Тихо, — шепотом отвечает она.
— Девки, девки! Давеча все на часы глядел. Ждал…
— О чем ты горюешь?! Да пусть они хоть все тут… Ты думай, как Петю вызволить. Я нынче сама объявление ихнего коменданта читала… Приказ — с шестнадцати лет. А ему? Это тебе Прохор мстит, глаза б ему выдрала…
— Своя власть. Что хотят, то и делают… Ты — как они войдут — сразу. При ней… При ней-то он мягче.
— Глаза у нее недобрые… Видать, стерва…
В избу входит зондерфюрер Миллер. Он приветливо кланяется:
— Гутен абенд, хозяева. Господин майор у себя?
— У себя. Фрейлейн его обучает… Второй час.
— Я поняль. Господин майор хочет иметь чисто московское произношение. Позже явлюсь.
Миллер выходит. Скрипят ступени лестницы.
— На чердак поперся, проверить дежурных, не спят ли…
Хозяин вдруг прислушивается:
— Тихо!.. Ходят. Выйдут сейчас.
И вскоре из комнаты выходят майор фон Бард и Вера, видная девушка с надменным лицом. Варвара нерешительно подходит к ним.
— Господин майор! Заступитесь… Староста приказал Петю нашего на работы услать. Пусть бы у нас в селе, а то куда-то в Эстонию, — просит она.
— Фрау Трофимов, — говорит майор, но Вера резко перебивает его:
— Ва́, ва́, господин майор! Женский род. Трофимова! В вашем языке этого нет.
— Извините! Фрау Трофимова, — поправляется майор, — я строевой офицер, в администрацию не вмешиваюсь. Существует приказ командования: юноши с шестнадцати лет…
— Господин майор! Вот метрики, ему нет шестнадцати лет, — просит Варвара.
— Тогда ваш староста не прав. Русский беспорядок. Приказы исполняются пунктуально.
— Прикажите освободить, господин майор! Несправедливость. Прохор зло на меня имеет.
— Повторяю, я не могу вмешиваться в администрацию. Пишите заявление обер-коменданту. Он может отменить распоряжение старосты…
Восьмидесятилетний старик сидит понуря голову.
— И вы написали заявление? — спрашиваю я.
— Подали… Да что толку!..
В этот момент отворились двери и вошла хозяйка. Она казалась моложе моего собеседника. Муж принялся разъяснять, зачем я пришел, чем интересуюсь. Хозяйка села к столу, подперев голову рукой, задумалась. Ни удивления, ни настороженности я не заметил и в выражении ее лица — скорей отрешенность и скорбь.
— Ничего худого про него не скажу, — наконец проговорила она, глядя в одну точку.
Старик как-то странно заулыбался, пожимая плечами.
— Майор помог вам освободить сына от повинности? — спросил я.
— Поздно… Освободился сам, — вздохнула хозяйка.
Она вдруг поднялась, вышла в соседнюю комнату, закрыла за собой дверь. Старик вполголоса досказал конец этой печальной истории. Заявление они с женой написали, приложили копию метрики, и все это пошло по инстанциям военной администрации. Но пока заявление рассматривалось, пришло сообщение, что сын Трофимовых покончил с собой. Он повесился ночью на конюшне — там, где вместе с ровесниками отбывал трудовую повинность. Узнав об этом, майор фон Бард выразил сочувствие матери. И тотчас распорядился перевезти труп из-под Нарвы в Погостье. Фашисты объяснили самоубийство пятнадцатилетнего юноши по-своему — «жертва партизанского террора». Но матери все это было уже безразлично, она помнила одно — что фон Бард дал машину и она смогла проститься с сыном и схоронить его по-христиански.
Потом я заговорил о пленных девушках — спросил, не помнит ли он Валю Михееву или Олешко. Старик с сомнением покачал головой:
— Если только хозяйка моя знала… Я одну Верку помню. Погодите, если не спешно… Перегорит у нее, выйдет.
— Майор-то задолго до прихода наших отбыл? — спросил я.
— Недели за две, — подумав, отвечал старик. — Нас в феврале сорок четвертого года освободили, а он, значит, после нового года вскорости драпу дал. Подошли машины, все ихнее забрали… Как они уехали, я осмотр сделал. Поднялся на чердак — пусто. Стал сено ворошить — они его туда из сенника натаскали, чтоб мягче было, кто у аппарата дежурил. Гляжу — ящик. Я дощечку ковырнул — аппараты… Видно, в запас. Я снова забросал сеном, так и оставил, а как наши пришли — прямо к командиру, доложил: так, мол, и так, заберите… немцы оставили. Тот меня в особый отдел направил. Пошел. Все рассказал. Дали людей — вошли, забрали ящик, стали спрашивать, откудова, что за часть стояла. Часть, говорю, не знаю какая, а начальник — фон Бард, майор. Со мной капитан из особистов ходил… «Что ж ты, старый, раньше молчал, — кричит, — мы за этим майором два года гонялись. Дал бы знак, тебе бы орден дали». — «Да кому знак-то?» — спрашиваю. «Партизанам». — «Да где они, партизаны? Они к Погостью близко не подходили. Кругом каратели да эсэсовцы».
Между тем появилась хозяйка, молча прошла в кухню и стала греметь кастрюлями. Старик подмигнул и тоже туда направился — и через некоторое время вернулся уже с супругой.
Подумав, хозяйка вспомнила Валю Олешко как я описал ее. Она раза два или три была в этом доме. Но в отсутствие фон Барда. Последний раз Валя заходила в конце января
