— Ну, Валь!.. Я ж вчера пьяный был, трепался…
— А ты не треплись. Чего тебе надо? Иди! И сейчас несет как из бочки…
— Семен, верно, если еще раз заявишься к нам пьяный, я скажу Миллеру, — говорит другая девушка.
— Можешь и докладную. Давай, давай… — безразлично говорит парень, однако ретируется.
— Зойка, кинь гитару! — кричит Валя.
Из окна ей подают гитару, она поет и аккомпанирует:
Эх, Андрюша, нам ли быть в печали?..
Вскоре появляется зондерфюрер Миллер. Он внимательно слушает. Потом говорит:
— Валя, вы талант певчий. Буду ходатайствовать, чтоб вас направили в Берлинскую консерваторию.
— А я хочу в Миланскую.
— Шутите, фрейлейн, я добрый начальник. Со мной все можно доверительно. Спойте еще!
— Больше нельзя, горло болит. Ноги промочила, по болотам шатавшись.
То же Погостье. Весенний мартовский день. Вечереет. К избе, где живут девушки, подъезжает автобус. Из него выходит Миллер. Стучит, зовет девушек:
— Добрый вечер, фрейлейн. Я за вами.
Он называет по именам, и девушки выстраиваются.
— Фрейлейн Валя!
— Фрейлейн Елена!
— Фрейлейн Антонина!
— Фрейлейн Авдотья! Прошу, автобус ждет. Вас ожидает прогулка и новый фильм. Это награда, которую вы заслужили справедливо.
— Возьмите и меня, — просит пятая девушка. — Я тоже хочу в кино…
— Фрейлейн Мария, вы не заслужили.
Девушки садятся в автобус, и он отъезжает.
— Не помните, вещи они не брали с собой?
— Не было…
— И больше вы их не видели?
— Уехала я! Нас, с десяток баб, староста на работы услал верст за сорок. За коровами ходить, доить. Скотина-то наша, а считалась как ихняя. Вернулась в Погостье, а в той избе другие уже. Менялись…
Крестов предъявил свидетельнице фотографию мужчины — ту же, что показывал партизану. Вглядевшись, старушка удовлетворенно кивнула:
— Как же его… Ох!.. Клыков Толька! Он!
— Гениальная у вас память, Прасковья Никитична. Знали?
— На свадьбе, сынок, гуляла его. Сурьезный парень… Про жену всякое болтали… Да ведь про баб оно всегда — было, не было — скажут…
— В немецкой форме Клыков ходил?
— Не видала, сынок… Бороду растил, это помню…
— Вот с этого Клыкова все и началось, — объяснил Крестов после ухода Прасковьи Никитичны. — На эту Олешко были запросы и раньше, но не было зацепки. Никаких документов, кроме непроверенных данных. Но недавно поступило заявление от некой гражданки с просьбой пересмотреть дело ее брата Анатолия Клыкова на предмет реабилитации.
— Он жив, сидит?
— Расстрелян в сорок четвертом году по приговору военного трибунала. Речь идет о посмертной реабилитации. Родные сомневаются, не было ли перегиба… Просят учесть давность, условия военного времени… Это желание понятно… Мы подняли уголовное дело Клыкова. Я начал листать и вдруг наткнулся на Валю Олешко… Пока лишь одно упоминание… Дело многотомное, месяц читать…
— Мне казалось, что в войну такие дела ограничивались приказом, зачитанным перед строем.
— Да, если речь шла о простом дезертире. Агентами вражеской разведки занимались серьезно, особенно если надеялись получить ценную информацию…
6
На следующий день утром, войдя в кабинет Крестова, я заметил, что количество папок и бумаг на столе увеличилось. Спросил, приглашен ли кто-либо на сегодня. Но оказалось, что в городе свидетелей больше нет. Есть в селах, в других городах. Люди все пожилые, тревожить их неловко — к ним надо ехать самим. Мы решили в ближайшие дни съездить в село Погостье. Затем я взял одну из папок. То было уголовное дело Клыкова, Анатолия Евграфовича, 1921 года рождения, из крестьян, ранее не судимого, беспартийного, бывшего сержанта Красной Армии, попавшего в плен в мае 1942 года. Обвинялся в измене Родине и шпионаже в пользу фашистской Германии. Дело велось в 1943—1944 годах.
— Это лишь первый том, — заметил Крестов.
В подшитом к делу конверте я нашел отпечатки пальцев и фотографии обвиняемого — профиль, анфас, как обычно снимают преступников. Лицо заурядное: лоб узкий, подбородок твердый. Там же лежала записка — порыжелый листок в клетку, из школьной тетради. Карандаш, но почерк четкий, иначе бы не прочесть. Буквы еще видны.
«Анатолий!
Вас удивит мое письмо. Но разговор с Вами произвел на меня сильное впечатление. Вы мне показались человеком необычным… И мыслите не так, как многие, к сожалению… Я поняла и то, о чем Вы не решились сказать малознакомой женщине. Но я знаю, чувствую, что вы думаете об окружающем то же, что и я. Но Вы смелей. Это отрадно. Отрадно знать, что еще остались честные, независимые люди со своим мнением. Если наше знакомство оборвется этой запиской, я все равно буду помнить о Вас.
Н.»
— Странное письмо, почти признание, — сказал я.
— Но к делу оно приобщено как улика, — заметил Крестов.
— В каком смысле?
— А кто его знает! Нашли при обыске, приобщили.
— «Честный, с независимым мнением» — это при оккупационном режиме? Гм…
— Вот и показалось подозрительным.
— Однако ваши коллеги проявили сверхбдительность, — кольнул я его.
— Да,
