этих условиях забастовка была неизбежной.В. Олешко, Е. Микерова»
На донесении неясным почерком была наложена резолюция на немецком языке и четко выведена подпись: «Майор фон Бард».
Я попытался разобрать его почерк.
— Не трудитесь! Есть перевод. Резолюция такова: «Факты возмутительные. Предлагаю сменить охрану». Что скажете?
— Принципиальный подход. В любом случае — благородно… Это, конечно, жест, но все же…
— А донесение?
— Девчонки отлично разделали их. Просто великолепно. Смелые девки, написали правду.
— Кстати, от любого агентурного донесения всегда требуют правды. Оно же секретное, — сказал Крестов.
— Фашистам нужна была правда?
— Ведомству Геббельса она была не нужна, а Канарису, которому подчинялся фон Бард, — пожалуй, нужна. Только я сомневаюсь, что в этом донесении — правда.
— Почему?
— В любой забастовке всегда есть зачинщики. Хотя бы один — он может выдвинуться стихийно, но он есть. И фон Бард не мог не знать этого.
— Что же означает его гуманная резолюция?
— Постой-ка… Где-то я видел еще один документ за его подписью. А вот… Но нет точного перевода.
Это был машинописный текст на хорошей бумаге с грифом абверкоманды. Смысл, который мне удалось уловить, был таков: фон Бард предлагал наложить взыскание на какого-то обер-лейтенанта за то, что тот, командуя расстрелом пятнадцати русских, допустил отступление от инструкции. Нарушение инструкции, по мнению фон Барда, выражалось в том, что (следовали пункты):
A. Расстрел производился в непосредственной близости от населенного пункта.
B. Глубина ямы не соответствовала стандарту (менее 3 м), в результате чего наутро могилу нашли разрытой и двое — видимо, раненые — не без помощи местного населения исчезли.
C. Сама процедура казни была растянута и не обеспечила «точного и оперативного выполнения задачи».
Далее майор подчеркивал, что в районе Погостья недопустимо использовать «псковский опыт», и требовал неукоснительного соблюдения инструкций.
— А здесь уже видно лицо фашиста, — сказал я, прочитав текст.
— Этот документ более гуманен, чем та резолюция. Чего требует шеф абвера? Уничтожать без лишних мучений, не закапывать в могилу живых. Альтернативы нет, расстрел предписан свыше. Это фон Бард принимает как должное. И разъясняет: стреляйте, но цирк — это уже лишнее, вредит делу. Майор был политик, в отличие от садистов из полевой жандармерии, он рассуждал как специалист. Его резолюция на донесении тоже логична с его позиции: охрана, допустившая забастовку, должна быть сменена. «Занимаетесь глупостями, поркой, а надо стрелять» — логика оккупанта.
— Хорошо, ну а гестапо?
— Там были палачи… Суть системы. А то — военная разведка, специалисты на службе у фашизма. Это несколько иное… Они и не ладили между собой, абвер и гестапо.
— Все так, но есть люди, с их эмоциями, страстями… Мне кажется, что фон Бард хотел продемонстрировать свое благородство перед теми, кого вербовал… Ему нужны были их души!
— Согласен! Но не вижу противоречия. Девушкам он сказал, что сменит охрану за жестокость ее, а исполнителю разъяснил подтекст. Я уверен, что, получив докладную Олеш и Микеровой, фон Бард послал на то же предприятие своих проверенных агентов, и те выполнили то, что от них требовалось. Этот майор был крепкий орешек, недаром за ним гонялась наша разведка. Но взять не смогли. Район штаба армии… Охрана, каратели. Местных партизан они быстро уничтожили, а те, кто остался, ушли в более глухие места, на Псковщину. Ну что, будем дальше копать?
Мы решили, что Крестов продолжит изучение архивных документов, а я тем временем съезжу в соседний город. У нас имелось два адреса. Меня это устраивало — я предпочитал иметь дело с живыми свидетелями.
На следующее утро я отправился в милицию, чтоб уточнить адрес. Взглянув на мое удостоверение, девушка-сержант сказала:
— Я буду искать, а вы пока зайдите к нашему начальнику. Он просил.
Пожилой подполковник долго рассматривал мои документы, затем вернул их с улыбкой, добавив, что все в порядке.
— Вы теперь намерены идти к Разутову?
— Да…
— Ну, будем знать… А лучше бы пойти с участковым уполномоченным — все спокойнее.
— А что вам известно о Разутове?
— Это бывший уголовник… После войны сидел. При аресте оказал сопротивление. В шестьдесят третьем году имел пятнадцать суток за драку. Но вот уже девять лет никаких жалоб на него не поступало. Почти нигде не бывает. Сидит дома.
— Попробую все же один…
— Ну, как знаете… Выйдет скандал — пеняйте на себя. У нас в городе, слава богу, всего несколько таких… которые нехорошо себя вели в период оккупации. Кое-кто загладил свою вину, честно работает. А есть — неясные…
9
К Разутову я поехал под вечер, чтобы уже наверняка застать дома. Нашел корпус, подъезд. Позвонил. Дверь открыл высокий мужчина лет пятидесяти, в гимнастерке, без ремня.
— Мне нужно видеть Разутова Семена Кондратьевича…
— Он самый.
Дверь в кухню открыта. Я вижу на столе две дымящиеся тарелки с супом, две рюмки, бутылку водки. Пятница…
— Вы обедайте, я подожду…
В глазах хозяина — недоумение, вопрос. Из кухни слышится женский голос: «Сеня, кто пришел!» И в передней появляется женщина. Это некстати.
— У меня к вам будет вопрос.
Никакой реакции, кроме нетерпения и желания отделаться поскорей.
— Что за вопрос?
Я делаю ему незаметный знак, что желал бы говорить один на один.
