Но вскоре Хемингуэй, и без того раздраженный и чувствующий себя нелюбимым, вспыхнул из-за небольшого спора по поводу гонорара за переиздание старых книг. Он пришел к убеждению, что Чарльз Скрайбнер хочет поссориться. Хемингуэй твердил, что его не волнует, если Скрайбнер думает, что, мол, «Старый папаша не достоин уважения» или что с ним носились больше, чем он того стоил. В острый момент стало ясно, что отношения Эрнеста с издателями могут пойти по тому же пути, что за минувшее десятилетие случилось и со всеми остальными. Грегори Хемингуэй вспоминал об отце:
«Он разорвал отношения со всеми старыми друзьями, которые помогали ему. С Шервудом Андерсоном, Гертрудой Стайн, Скоттом Фицджеральдом… И теперь его собственный образ Старого папаши стал слишком велик для него самого».
Но даже в период расцвета его мании величия, как вспоминал Грегори, «он никогда не отказывался от Перкинса». И причиной тому была непоколебимая порядочность Макса. Хемингуэй сказал, что останется в Scribners при одном условии – Макс никогда не будет с ним ссориться, «потому что вы мой самый верный друг, а еще – мой чертов издатель». Он надеялся, что Перкинс поймет, что его неспособность писать не была связана с тем, что он «высох как писатель или чокнулся». На самом деле он хотел писать так сильно, что иногда «не иметь времени на это было хуже, чем сидеть в тюрьме». Он надеялся, что Перкинс поверит, что за целый год у него не было времени написать ни единого слова. Он заверял, что все это время собирал материал и, когда он будет готов, сможет придумать что-то на основе всего, что пережил или узнал. Он сказал Максу, что ему, как и всегда, понадобится немало времени, чтобы «остыть», прежде чем он сможет снова вернуться к работе. Перкинс никогда не сомневался в Эрнесте, но все же сказал одному из коллег:
– Боюсь, что Эрнест поверил в свои собственные выдумки о себе… и что он уже никогда не сможет снова писать по-настоящему.
В мае 1944 года Хемингуэй понял, что вся его ловля подводных лодок бессмысленна. Он решил догнать Марту и отправился в Европу, чтобы посмотреть на войну. Он поехал в Нью-Йорк и навестил Перкинса. Тот посчитал, что Эрнест выглядит хорошо, и по-доброму подшутил над его великолепной седой бородой, которую тот отрастил, дабы защищаться от морского солнца и ветра. В июне, работая на «Collier’s», Хемингуэй докладывал о событиях по обе стороны Английского канала, освещая высадку в Нормандии. После он присоединился к Четвертой дивизии и несколько недель находился в непосредственной близости от всех событий. Хемингуэй пообещал Максу, что если ему удастся выбраться оттуда живым, то он напишет для Scribners нечто очень ценное, «задевшее очень тонкую струну в его последней вылазке». В этой книге, по его словам, «будет море, воздух и земля». Хемингуэй также сказал Перкинсу, что его нынешние занятия «вылечили» его от жены. Забавно, говорил он, что «одна война зажгла в его сердце любовь к женщине, а другая ее погасила».
Марсия Девенпорт однажды спросила Тосканини, как он выдержал целый день утомительных репетиций. Маэстро сказал, что черпает силы из музыки своих композиторов. Так и Макс Перкинс обновлял свои силы с помощью своих авторов, но недавно умерло еще несколько его человек – Гарольд Стирнс,[284] Джеймс Бойд и Джон Пил Бишоп. Он был близким другом им всем. Макс удалился от мира сильнее, чем когда-либо. Его уединение стало его страстью. В начале сороковых он получал огромное количество приглашений выступить с публичным обсуждением работы издателя и, как правило, отклонял их все, объясняя отказ очень просто: «Редактор должен стремиться к анонимности». Теперь он стремился лишь к одному – чтобы его оставили в покое.
Осенью 1943 года один из родственников Элизабет Леммон задумался о том, чтобы написать статью о Максе Перкинсе для газеты «Town & Country». Первым порывом Макса было отказаться говорить с ним – и точка. Но потом он увидел, как статья Пойнтза Тайлера в крошечном журнале смогла защитить его от еще более суровых перспектив оказаться выставленным на всеобщее обозрение. Макс объяснил это Элизабет в сентябре:
«Я терпеть не могу, когда обо мне пишут. И я бы не посмел сказать вам об этом, если бы это не было правдой, ибо вы знаете меня слишком хорошо. У меня на самом деле большая страсть к анонимности – та, о которой говорил Рузвельт. Более того, я считаю, что редактор должен сохранять анонимность. Он не должен занимать важное место или быть известным благодаря этому, ибо важное место в его жизни должны занимать писатели. Но мистер Тайлер указал то, о чем я думал и сам, – что если небольшой отрывок появится обо мне в «Town & Country», то «The New Yorker» точно не будет писать целую статью. Эта статья висит у меня над головой, как дамоклов меч, уже много месяцев. Но я думаю, теперь это дело провалилось».
Впервые редакторы в «The New Yorker» предложили опубликовать о Перкинсе статью еще Томасу Вулфу, в тридцатых годах. Вулф попросил своего агента Элизабет Новелл узнать, согласится ли на это Перкинс.
«Перкинс, казалось, сделал вид, что ему все это не очень нравится, но не отказался наотрез, и мы с Томом подумали, что, возможно, тайно, закрываясь всей этой застенчивостью, он все же одобрил идею», – вспоминала мисс Новелл. Пытаясь выяснить все как есть, она в конце концов однажды приехала к нему в офис и сказала:
– Черт подери, мистер Перкинс! Вы хотите статью в «The New Yorker» или не хотите? Ответьте «да» или «нет».
Он хмуро посмотрел на нее и сказал:
– Мисс Новелл, вы ведь тоже янки?
– Да, – ответила она.
– В таком случае вам стоило подумать лучше, прежде чем спрашивать меня о таком.
Вулф отложил этот проект, но несколько лет спустя критик Малкольм Коули снова его поднял, и теперь «The New Yorker» предложил ему заняться этим. Коули считал, что на поле современной литературы не было никого настолько же важного, насколько и неизвестного, как Максвелл Перкинс. Работа редактора была загадкой для всех за пределами книжного бизнеса. Коули считал, что Перкинс просто закроет глаза на необходимость вечно стоять в тени как некая «важная фигура в серой шляпе».
Но перед тем как назначить Перкинсу интервью, Коули принялся собирать факты.
«Как я выяснил, Перкинс ближе всех стоит к великим сего литературного мира в наши дни, – объяснил он Уильяму Шону, своему редактору из «The New Yorker». – Легенды литературы облепили его со всех сторон, как трюфели – старый гасконский дуб».
В конце 1943 года, после месяцев исследования, переписки и интервью с друзьями, авторами и коллегами Перкинса (и по большей части выкапывания различных подробностей), Коули был готов ко встрече с самим Лисом.[285] Будучи важной личностью в мире литературы, да и просто обаятельным человеком, Коули вскоре смог пробиться сквозь патологическое самоуничижение Перкинса. Большую часть времени тот преуменьшал собственные достижения («Я не понимаю, почему они считают, что мы открываем эти книги миру, в то время как мы просто читаем рукописи!») и бушевал насчет того, как это непристойно, когда о тебе что-то пишут. Но затем он успокоился и согласился на официальное интервью. Вообще, он согласился на несколько встреч.
Он сказал Коули, что человек, на которого он больше всего хотел бы походить, – это генерал-майор Джон Аарон Роулинс.[286] Согласно «Словарю американских биографий», Роулинс был «практически незаменимым» человеком в штабе генерала Гранта. Его работой было сохранять генерала в трезвости; редактировать самые важные его документы и приводить их в окончательную форму; проявлять такт и упорство в расстановке критически важных точек, а также частенько восстанавливать уверенность генерала в самом себе.
За то время, что они провели вместе, Коули и Перкинс обсудили, помимо прочего, и современных авторов. Позже вниманием Перкинса завладел Роберт Пенн Уоррен. И конечно, еще раньше они говорили об Уильяме Фолкнере. Первые книги Фолкнера привели Перкинса в восторг, и с тех пор он восхищался всем, что тот писал.
«Единственное, чего я опасаюсь по поводу Фолкнера, – говорил он Коули, – что он уже занял определенную позицию, и не такую высокую, как мог бы; и когда такое случается с писателем, невероятно трудно изменить мнение общественности о нем. Все будут считать большой честью возможность напечатать его, но я боюсь, что мы не сможем сделать столько же, сколько его нынешние издатели, чтобы удовлетворять его требованиям».
Будучи одним из самых преданных переводчиков Фолкнера, Коули знал, что автор уже долгое время пребывает в неопределенности. Коули отправил своему другу из Миссисипи «Маркетинговый отчет Нью-Йорка» по поводу его нынешнего положения в качестве литературной фигуры, приписав:
«В литературных кругах ваше имя мешают с грязью. Они все убеждены, что ваши книги никогда не будут продаваться. Печально, не правда ли? И произносят все это с довольными лицами».
