Книга Марсии Девенпорт «Долина выбора», которая вышла осенью 1942 года, за двенадцать месяцев разошлась тиражом триста тысяч экземпляров и в скором времени удвоила это число. Писательница была поражена продажами и положительными откликами в прессе. Однажды вечером, когда она ужинала в компании Чарльза Скрайбнера и Макса, разговор коснулся Томаса Вулфа и его проблем. Макс сказал, что Том мог продвинуться в творчестве, только покинув Scribners, что и сделал.
– О нет, – сказала миссис Девенпорт. – Он нуждался в вас так же, как и я. Без вас я бы не смогла написать эту книгу.
– Если бы это было правдой, – ответил Макс, – вы бы не стоили вложенных усилий.
Перкинс считал, что Марсия Девенпорт не обнаружила бы свой талант, если бы не открыла себя в писательстве. Он хотел помочь ей преодолеть внутреннее сопротивление, которое не позволяло ей написать автобиографию, ибо чувствовал, что она отрицает глубокую целостность и страсть своих произведений. Он продолжал уговаривать ее, и через год она сдалась. В 1945 году она приступила к роману, темой которого была ее собственная жизнь на Манхэттене, – «Ист-Сайд и Вест-Сайд».[280]
Однажды Марсия Девенпорт высказала Чарльзу Скрайбнеру свое заветное желание, которое бросило издателя в дрожь: она хотела издать книгу тиражом всего в тысячу двести копий и сделать ее произведением искусства. Она чувствовала, что с помощью Макса это вполне осуществимо. Когда она обсуждала с ним этот вопрос, он никогда не высказывал волнения по поводу финансового результата этой затеи. Она знала, что однажды, когда Перкинс слушал чьи-то жалобы на исключительную коммерческую направленность некоего издательства, прокомментировал это так:
– То есть, другими словами, эти люди просто не любят книги.
У Нэнси Хейл не было таких проблем, как у Марсии Девенпорт, когда дело касалось написания на личные темы. Ее «Блудница», написанная одновременно с «Долиной выбора» и вышедшая в Scribners в год их колоссального урожая бестселлеров, стала воплощением ее собственного опыта. Книга была чрезвычайно хорошо написана. Кроме того, Перкинса восхищало то, как прекрасно прописаны все женские персонажи.
«С самого начала я верил в вас и говорил вам об этом. И хотя я не думаю, что продажи сами по себе являются достаточным доказательством в этом вопросе, именно они и становятся им, главным и неоспоримым доказательством для огромного числа людей, с которыми мне приходится беседовать, а также для продавцов книг и всех остальных. Поэтому не благодарите меня. Это я должен благодарить вас».
Перкинс не любил всякого рода сделки, но в то же время был давно и широко известен как весьма проницательный переговорщик. Он мог оставлять чрезмерные чаевые в ресторанах и с легкостью шел навстречу любому другу или знакомому, когда им нужны были деньги, но в деловых вопросах он становился типичным и упрямым как мул торгашом-янки. Во время переговоров с агентами авторов касательно авансов и гонораров он обычно молчаливо сидел за своим столом и с непроницаемым лицом рисовал очередной портрет Наполеона, в то время как его собеседник перечислял свои требования. Глядя, как его слова разбиваются о практически глухие уши Перкинса, рано или поздно даже самый изощренный торговец позволял себе сбить цену. Внук старика Чарльза Скрайбнера, Джордж Шейфлин, говорил: «Макс закрывал сделку, когда достигал договоренности или заканчивал рисунок – смотря, что было первым».
Седьмой книгой в рекордном списке Scribners того сезона была «Индиго» Кристины Уэстон.[281] Ее представил Перкинсу старый друг Вальдо Пирс весной 1939 года.
«Мне говорили, что Перкинс любит, когда к нему заявляются начинающие писатели с большими рукописями. А моя была совершенно огромной. Я была молодой и робкой и не была уверена в том, что на мой текст когда-либо взглянет хоть кто-то значительный, хотя Вальдо Пирс и заверял меня, что, когда Макс берется что-то читать, никогда не бросает», – вспоминала миссис Уэстон. Перкинсу понравился ее первый роман. Он также опубликовал и второй. Оба они разошлись тиражом пять тысяч экземпляров. Действие ее третьего романа разворачивалось в Индии, где она родилась и жила. Опубликованный в 1943 году роман «Индиго» привлек двести тридцать тысяч покупателей всего за несколько первых месяцев.
Но не нужно было обеспечивать продажи, как Хемингуэй, Девенпорт, Хейл, Ролингс, Уэстон или Тэйлор Колдуэлл, чтобы заслужить поддержку Перкинса. Его сердце было открыто для всякого, кто отчаянно хотел быть писателем, но не мог сделать хорошую книгу. Бывало и так, что женщины, очарованные его манерами, не могли устоять и возвращались в офис Scribners снова и снова. Одна такая леди в течение многих месяцев приходила туда каждый четверг, и каждый раз в новой шляпе. Перкинс пригласил ее на чай, не зная, как еще ответить на ее упорство. Когда коллеги спросили его, почему он тратит так много времени на такого бесперспективного автора, он ответил:
– Я боюсь, что, если откажу ей, она совершит самоубийство.
Перкинс водил ее в бар отеля Chatham, и там она обычно напивалась. Однажды вечером напилась до того, что не могла устоять на ногах. Макс понимал, что не может бросить ее в баре, поэтому отвел наверх, в номер, где она могла бы проспаться. Едва очутившись в комнате, она тут же расстегнула платье, скинула туфли, плюхнулась на кровать и отключилась. Макс положил ключи рядом с ней и ушел. Однако не успел он тихо, но решительно закрыть за собой дверь, как вдруг понял, что случайно прищемил ею край пальто. Горничная в конце концов открыла номер, сунула нос за дверь и наградила Макса презрительным взглядом, который он так никогда и не смог забыть.
В издательском мире ходили слухи, что в это время Перкинс был строг с дамами, как никогда. Кристине Уэстон, например, говорили, что Перкинс чувствует себя куда комфортнее в обществе мужчин. Ее же мнение на этот счет было таково, что «с определенными людьми он чувствует себя намного комфортнее, чем с другими. Мне нравится, что он чувствует себя как дома в компании шумных эгоистичных типов вроде Хемингуэя и Вальдо Пирса и что робеет, когда рядом кто-то застенчивый и впечатлительный, потому что такой человек и Перкинса заставляет чувствовать себя неловко… Лично мне он кажется привлекательным, хотя и эмоционально отдаленным».
Макс по-прежнему жаловался на женщин: «Леди, которые пишут книги, ждут, что вы сделаете что-нибудь и для них, а не только для их книг».
В начале сороковых Перкинс часто писал профессору Коупленду. Крупные писательницы настаивали, чтобы он приглашал их на чай после выхода каждой книги. Еще одна обратилась к Максу в слезах и сказала:
– Мой кот, Джон Китс, умирает.
Макс выразил ей свое сочувствие. И тогда она сказала:
– Вы должны прислать мне ветеринара!
Он ответил, что не знает никаких ветеринаров, и предложил ей поискать кого-нибудь в округе.
– Но у меня нет денег, – всхлипнула она. – Вы не заплатите за это?
И только ради того, чтобы она вернулась наконец к работе, он действительно заплатил.
Чтобы заставить Мишель Стрейндж, поэтессу и бывшую жену Джона Бэрримора, закончить мемуары, Макс был вынужден ужинать с ней наедине несколько вечеров подряд, потому что только так можно было заставить ее выслушать все его предложения. Но ужины, которые она закатывала, были такими роскошными, а она сама была таким увлекательным собеседником, что толку из этих вечеров было мало. Они постоянно погрязали в спорах на политические или экономические темы, так как Мишель была радикальных взглядов и верила в бесклассовое общество. Мисс Стрейндж как раз распространялась на эту тему за кофе, когда ее служанка мыла посуду. Внезапно автор оборвала себя на полуслове и бросила через плечо:
– Черт побери, Кейт, хватит греметь тарелками!
Несмотря на эти сложности в общении с противоположным полом, Макс в то время работал с женщинами чаще, чем когда-либо прежде, благодаря чему имена Дон Пауэлл, Эдит Поуп, Энн Чидестер и Кэтрин Помроу Стюарт стали широко известны в те дни. Он уговаривал Анаис Нин[282] опубликовать ее дневники. Женщины, которым довелось работать с Перкинсом, в основном отзывались о нем с обожанием.
Одна писательница, которая работает и до сих пор, была горячо предана Максу с тридцатых годов. Она демонстрировала довольно скудные способности, но зато огромное желание. На ее бесконечные письма, полные высокопарных литературных бредней и амурных поползновений, он отвечал решительно, но обходительно. Он беседовал с ней лично всего пару раз, и то не более пятнадцати минут.
«Да это и не так важно. Наша любовь жила в глазах. Я появилась в его жизни, когда та его уже порядком утомила, и он проявил глубокий интерес к моей судьбе… Сияние его гения зажгло пламя в моей голове», – заявила он сорок лет спустя.
