Зельда призналась нескольким старым друзьям, что ей очень не понравился образ героини Скотта, англичанки по имени Кейтелин Мур, но отметила, что сам роман ей понравился.
«Я надеюсь, книга будет продаваться, – написала она Максу. – По крайней мере, достаточно, чтобы погасить ваш интерес». Но, несмотря на все похвалы и молитвы, в первый год «Последний магнат» разошелся тиражом всего в три тысячи двести шестьдесят восемь экземпляров. Долгое время Хемингуэй не был уверен в том, что должен рассказать Перкинсу, что он сам думает о «Последнем магнате». Когда же он все-таки рассказал, вел себя довольно грубо. Он сообщил, что в книге есть несколько неплохих моментов, но по большей части он чувствовал в ней «мертвую вялость», исходившую от самого Фицджеральда. Он сравнивал эту книгу с заплесневевшим куском бекона. Можно соскрести плесень с корки, но само мясо все равно будет плесневелым на вкус. Все еще переживая по поводу критики Эдмунда Уилсона в книге «Рана и лук», Хемингуэй, однако, признал, что Уилсон проделал «весьма значительную работу» в плане объяснений, сортировки, наполненности и организации материала, и сказал, что Скотт бы никогда не закончил работу в соответствии с тем «гигантским, нелепым планом», который создал для него Уилсон. Хемингуэй знал, что Перкинс был впечатлен увлекательными «полетами на аэропланах». Но, сказал он, это все потому, что сам Перкинс очень мало путешествовал. Фицджеральд летал часто, и поэтому ему удалось плеснуть немного своей «старой магии» в моменты о путешествиях по воздуху. Тем не менее в описаниях отношений между мужчиной и женщиной его умение дало слабину. Он сказал, что Фицджеральд с блеском провалил попытку понять своих людей и поэтому его герои получились очень странными. Он знал, что Перкинс недавно написал Марте Геллхорн, будто Голливуд ничуть не навредил Скотту. Эрнест разделял это мнение, но он был убежден, что этого не случилось только потому, что Скотту навредили задолго до того, как он туда попал. Пульс Скотта стал замедляться уже в поствоенной Франции, сказал Хемингуэй, а все, что осталось в нем после, «просто стремительно угасало». Чтение «Последнего магната» показалось Хемингуэю похожим на то, как если бы он наблюдал за старым бейсбольным питчером, который выходит с пустыми руками и несколько раз притворяется, что кидает мяч, прежде чем сбегает со своего места.
Несколько лет спустя, в книге «Праздник, который всегда с тобой», он подытожил свои мысли по поводу карьеры Фицджеральда сценой, которая застряла у него в голове, когда он читал «Последнего магната»:
«Его талант был таким же естественным, как узор из пыльцы на крыльях бабочки. Он осознавал это не больше, чем сама бабочка, и не заметил, когда его смазали и повредили. Позже к нему пришло осознание, что его крылья безнадежно испорчены и поломаны, и он смирился с мыслью, что больше никогда не сможет летать, потому что исчезла сама любовь к полету, и что все, что он теперь может, – вспоминать о том, каким легким он был».
Перкинс сдержанно высказался, что критика Хемингуэя показалась ему «очень интересной», но также обратил внимание Эрнеста на то, как много рассудительных и положительных отзывов получила эта работа.
«Я рад, что мы сделали эту книгу, – просто сказал он. – Люди не отдали Скотту должное после выхода “Ночь нежна”».
Эрнест и Марта в это время были в Сан-Валли, штат Айдахо. В начале 1942 года они вернулись на Кубу, и Макс написал, что надеется, что там у них получится «поработать более-менее спокойно». Однако Хемингуэя отвлекло появление представителя Crown Publishing Company, который попросил Эрнеста написать предисловие к огромному сборнику произведений о войне, который начинался Фермопильским сражением и заканчивался битвой при Капоретто. Книга должна была называться «Мужчины на войне», и это задание показалось Хемингуэю стоящим. Но, как он сказал Максу, подборка в книге была ужасной, и ему пришлось настаивать на включении других текстов. Вступление было дописано, и он стал одним из составителей. Ему было жаль разочаровывать Перкинса, ведь он не смог закончить рукопись к началу июля, как планировал, потому что его не отпускала «чертова антология». Книга «Мужчины на войне» невероятно понравилась Перкинсу. Когда он увидел, как небрежно ее делают в Crown, в нем проснулся редактор и почувствовал тревогу. Макс не удержался, чтобы дать совет. И делал это при любой удобной возможности. Он напомнил Хемингуэю некоторые из своих любимых высказываний на тему войны – от Стефана Крейна, Амброса Бирса, Уинстона Черчилля и Томаса Нельсона Пейджа. Он уговаривал его включить в антологию хотя бы один отрывок из «Сквозь пшеницу» Томаса Бойда и напоминал о драматичных сценах из «Войны и мира» Толстого. Макс был в раздражении, оттого что Хемингуэй так увлечен этой антологией и совсем забросил собственный сборник. Но в итоге, в основном благодаря патриотичной статье Хемингуэя в начале книги, он слегка оттаял.
«Когда я прочитал вступление, почувствовал огромную радость, – написал он Эрнесту в сентябре. – Я не могу забыть его. Оно подняло мой боевой дух на несколько отметок».
Боевой дух Перкинса и в самом деле нуждался в поддержке. В апреле того года племянник Перкинса Роберт Хилл Кокс, сын его сестры Фанни, был убит в Тунисской кампании. После этого Макс наткнулся на историю, которую написал этот юноша, и редактор понял, насколько тот был талантлив. Было жаль, что у Перкинса не было шанса поговорить с ним. Смерть мальчика невообразимо расстроила Макса и продолжала угнетать. А затем в августе 1942 года умер Уилл Джеймс. Он был не только плодовитым автором Scribners, но и хорошим другом Макса, ковбоем, который прислал ему чудесную шляпу. Ему было пятьдесят, и он был на восемь лет моложе своего редактора. Еще один любимый автор покинул Макса навсегда.
XXI
Портрет в серых и черных тонах
– Папочка, а ты не много пьешь? – однажды спросила Макса младшая дочь Нэнси в 1942 году.
– Черчилль много пьет, – ответил ей Макс. – Все великие мужчины много пьют.
Не было никаких сомнений, что именно этот великий мужчина действительно много пил. Все чаще и чаще он поздним утром ускользал из офиса, чтобы «купить газету», затем выпивал и возвращался куда более спокойным, с раскрасневшимся лицом. За круглым столом в ресторане Cherio’s его обычные порции мартини все чаще становились двойными, и чем больше их было, тем меньше он съедал. Он часто обедал в одиночку, читая газету от корки до корки, изучая каждую страницу в поисках новостей о войне.
«Изо дня в день одно и то же, – вспоминал Черио, владелец ресторана. – Ему нравится тишина. Он никогда и слова не скажет, пока с ним не заговоришь. Говорит очень корректно, мягко, так, что вам не захочется пропустить ни слова».
Друзья и коллеги говорили, что по поведению Макса никак нельзя было заметить, насколько сильно он пьет. Его это не пошатнуло. Но во внешности все больше проступали возраст и напряжение. Лицо под полями шляпы, теперь уже знатно потрепанной и поношенной, которую он натягивал все ниже и ниже, было заметно бледным. Голубизна вымывалась из его глаз – они становились серыми. Круги под ними темнели и углублялись. На его лице все чаще появлялась мягкая улыбка глуховатого человека, который не слышит ничего из того, что ему говорят, но хочет казаться дружелюбным и внимательным. Надсадный кашель, результат пожизненного курения, становился все более суровым. Иногда у него заметно дрожали руки.
В июле 1942 года Макс написал Элизабет Леммон:
«У нас было одинокое лето – у меня и Луизы». Различия между Максом и его женой становились все более заметными. Их разговоры стали короче, а споры – острее. Луиза готова была сказать что угодно, лишь бы пробить его хладнокровие янки, а Макс был готов сделать то же самое, лишь бы она замолчала. Теперь он вел себя как типичный, несчастливо женатый мужчина. Он стал задерживаться, вместо того чтобы ехать домой. Он останавливался в своем обычном месте, баре отеля Ritz, ради нескольких напитков. Заезжал в гости к дочери Зиппи, которая жила с мужем в городе, или к Берте в Нью-Кейнан, чтобы навестить ее и семью.
Бывали вечера, когда он совсем не возвращался домой и спал в кресле. На следующее утро он приезжал на работу в том же помятом костюме и рубашке, которые носил накануне.
Он еще больше углубился в работу. Макс жаловался на то, что здание Scribners закрывается по субботам.
«Двухдневные выходные – это уже слишком», – писал он одному из своих друзей. Дома его единственной страстью оставалось чтение. Если Луиза предлагала вместе сходить куда-нибудь, он отвечал:
