потому, что не боятся смерти? А я? Я кто? Если я завтра не проснусь, – зачем я жил?
Он повернулся на спину, закрыл глаза. От живота по всему его телу тяжелыми волнами разливался зудящий жар, в ушах звенел тонкий свист. В голове мелькали обрывки воспоминаний, несвязные картинки прошлого. Вот они с Колькой (им лет по семь) лезут через забор за вишнями. Осторожно обогнув дом, на цыпочках пробираются через заросший сад, и вдруг, прямо под старой раскидистой яблоней, видят могильный крест. Под крестом, в растресканном эмалированном овале, – полустертое лицо женщины. Простое крестьянское лицо: платок, широкие скулы, твердая линия губ, светлые глаза, напряженно вглядывающиеся в прицел фотоаппарата. Кто эта женщина? Почему она здесь, а не на кладбище? Вдруг сзади, в доме, открывается дверь, но они не видят, кто выходит, потому что уже пулей летят к забору, переполненные страшной тайной, которая с лихвой перекрывает утрату несорванных вишен…
А вот он уже совсем взрослый, и у них «сходка» на Десятке. Местные молча выстроились во всю ширину улицы, флангами опершись на дома и вскинув в боевой стойке руки. Пятерские стоят, рассыпавшись кучками в ближайшем парке. Со стороны можно подумать, что на скамейках и под деревьями мирно отдыхает полтора десятка небольших дружных компаний, – курят, болтают о том, о сем. Нелепо выглядят лишь плотная, как монолит, толпа поперек улицы, многочисленные милицейские «канарейки» в подворотнях, и застывшие зеваки у гастронома. И над всем этим висит звенящая, ни с чем не сравнимая тишина ожидания.
Но вот слышится свист, затем – странный шум. Вначале тихий и невнятный, будто зашелестели деревья в парке, он становится все громче, превращается в гул, затем – в рев, который будто сам по себе, будто летит над теми, кто выскочил из укрытий. Маленькие компании, словно капельки ртути, стекаются в одну ревущую толпу и бросаются навстречу шеренге. Противник бычится. Все, как по команде, вскидывают руки повыше, прикрывая лица, чуть выставляют колена, нетерпеливо нащупывая ногой упор сзади. Первые атакующие – самые крепкие и отчаянные, выпрыгивают высоко, будто с батута, лупя стоящих легкими кроссовками и тяжелыми заводскими ботинками в живот, в грудь, в лица. Тут же падают на спины, откатываются, а за ними летят уже новые, – с деревянными колами и железной арматурой, – и бьют, ревут, орут, не слыша себя. Несколько мгновений стоит хруст, вой, грохот, странный деревянный звон. Где-то сбоку под мат и ор лопается, звенит, осыпаясь стекло.
– Идиоты! – ругается неподалеку, по-хозяйски уперев руки в необъятные бока, продавщица ближайшего гастронома: одна она никого не боится.
Еще мгновение, и пятерские откатываются от шеренги, исчезают в полумраке парка, вновь разбиваясь на мелкие группки, по трое, по пятеро. Еще секунда, и они снова стоят, как ни в чем не бывало. Прикуривают, улыбаются, дрожащими руками незаметно вытирая кровь. Среди нападавших потерь нет. Местные напротив все так же стоят, молча держа оборону. Будто только что не было ничего. Но нет, – двое лежат, почти под ногами обороняющихся. Несколько мгновений их еще не видят в горячке, а придя в себя, спешно затаскивают куда-то в тыл, за шеренгу.
И вот – вторая атака. Том летит где-то в середине толпы, не чувствуя ног и отчаянно злясь на себя за то, что не может разъяриться как следует. Как те, первые, как те, что рядом. Он старается вспомнить, как эти уроды избили Кольку, Веника, Компаса, но тут не до воспоминаний, и злость выходит какая-то натужная, ненастоящая. В теле – только нервный мандраж и полное отупение, будто он смотрит кино, – не про себя, а про кого-то другого, похожего, который даже не в массовке, а просто зевака, по ошибке оказавшийся в этом странном месте… «Тебя на войне – в первом бою… – орет он себе, на ходу растирая лицо, – сейчас прилетит в башку! И так тебе и надо, придурок, чтобы думал, чтобы был злым там, где нужно»…
А впереди, – все ближе, – незнакомые пацаны. Угрюмые, бледно-синюшные в свете редких уличных фонарей, с провалами вместо глаз и перекошенными от ненависти лицами, – точно такие же, как и они сами. Они все ближе, подобрались, стоят непоколебимой стеной: попробуй пробить! И вот уже кто-то из пятерских, – кажется Монгол, – снова высоко прыгает, бьет с ноги, прорывает строй, и в дыру по инерции влетают один за другим их пацаны, топча и круша шеренгу. Свалка, человеческий клубок, смесь из ног, кулаков, железных труб, черенков от лопат, размазанных лиц, перекошенных в своей жестокой злобе. Время скачет чередой кадров, резких вспышек. Края шеренги еще толкаются без дела. Двое-трое десятских, попавших под главный удар, пытаются отступить, – всего на пару шагов, не собираясь бежать, только чтобы оглядеться, прийти в себя, восстановить строй. Но исподволь они становятся сигналом к отступлению для других, самых неустойчивых. Двое-трое-пятеро уже побежали следом, бросая свои колы и прутья, и уже никто не в силах остановить этот отступающий вал. Тех, кто замешкался, или не хотел отступать, – сбивают с ног, бьют, топчут ногами, и – бросают, бегут дальше. Бегут, не глядя по сторонам, перепрыгивая через своих, спотыкаясь, падая.
Перед Томом мелькает белый, как мел, незнакомый, до смерти перепуганный пацан. Том бьет его наотмашь, мажет, не попадая на ходу, и тут же нарывается на противоход. Но удар слабый, он приходится вскользь, в скулу его бесчувственного, деревянного лица, и он, наконец, просыпается, обретает долгожданную запоздалую злость. Она – как чашка кофе, дает ему силы, дает ясную трезвость, взвешенность, холодный, потусторонний покой. Как он рад, как же он рад этому вразумляющему удару, он ждал его, он знал, что в этом дурном состоянии обязательно пропустит его, – лишь бы не вырубиться. Время замедляется, будто приходит в себя, и теперь уже он его хозяин. Он летит дальше, перепрыгивая кого-то, кто лежит ничком под ногами, из-под головы кровь, рядом обрезок трубы. Справа, у стены дома, вполоборота кто-то прикуривает окровавленными руками, подчеркнуто игнорируя бегущих мимо. Он как бы не при делах, – мимо проходил и случайно попал под раздачу. Но это его не спасает. Кто-то бьет его ногой в грудь, и он впечатывается лицом в стену дома, падает, судорожно сжимая коробок спичек. На стене – четкий кровавый отпечаток его лица: лоб, глаза, нос, рот, – лучше не нарисуешь. Слева кто-то здоровый, крепкий, ловко отбивается от троих, прикрывая голову, жмется к обочине, но вот уже его обездвижили, натянув на голову куртку, и бьют по ребрам, толкают, валят с ног. Кто-то забрался в телефонную будку и, украдкой
