Декларация не только перечисляла законы, попутно подчеркивая их либеральный характер, она постаралась их связать одной руководящей мыслью. Эта мысль изложена так:
«Мысль эта — создать те материальные нормы, в которые должны воплотиться новые правоотношения, вытекающие из всех реформ последнего времени. Преобразованное по воле монарха отечество наше должно превратиться в государство правовое, так как пока писаный закон не определит обязанностей и не оградит прав отдельных русских подданных, права эти и обязанности будут находиться в зависимости от толкования и воли отдельных лиц, то есть не будут прочно установлены.
Правовые нормы должны покоиться на точном, ясно выраженном законе еще и потому, что иначе жизнь будет постоянно порождать столкновения между новыми основаниями общественности и государственности, получившими одобрение монарха, и старыми установлениями и законами, находящимися с ними в противоречии»11.
В этих словах изложен смысл, который придавал сам Столыпин понятию «правового порядка». Он не в том только, чтобы писаным законам определить все «права человека» и этим дать возможность защищать их от нарушения. Эту цель ставил себе еще Свод законов Сперанского. Главной задачей Столыпина было привести эти права в соответствие с «новыми основаниями общественности и государственности», которые были возвещены Манифестом еще в 1905 г. Как выражался премьер, «страна находилась тогда в периоде перестройки, а следовательно, и брожения». И декларация объясняла, в каком направлении шла перестройка: в чем состояли эти новые основания государственности. Они носили либеральный характер и соответствовали Октябрьскому манифесту.
Прежде всего они были в закреплении личных «прав» человека, то есть политических «свобод» и неприкосновенности личности. «Правительство, — говорит декларация, — сочло своим долгом выработать законодательные нормы для тех основ права, возвещенных Манифестом 17 октября, которые еще законом не установлены». Любопытно, что декларация упоминала при этом об отмене связанных исключительно с исповеданием ограничений, что, в сущности, давало и европейское равноправие.
Премьер завершил изложение декларации своего правительства такими словами: «Изложив перед Государственной Думою программу законодательных предположений правительства, я бы не выполнил своей задачи, если бы не выразил уверенности, что лишь обдуманное и твердое проведение в жизнь высшими законодательными учреждениями новых начал государственного строя поведет к успокоению и возрождению великой нашей Родины. Правительство готово в этом направлении приложить величайшие усилия: его труд, добрая воля, накопленный опыт предоставляются в распоряжение Государственной Думы, которая встретит, в качестве сотрудника, правительство, сознающее свой долг хранить исторические заветы России и восстановить в ней порядок и спокойствие, то есть правительство стойкое и чисто русское, каковым должно быть и будет правительство Его Величества (бурные аплодисменты справа)»12. Справа приветствовали не изложение программы реформ, а «победителя анархии», «своего» человека, разогнавшего Первую Думу. Конечно, не такого восприятия своей программы ждал П. А. Столыпин.
И. П. Рыбкин — председатель Пятой Думы («пятой попытки», по его выражению) — сделал любопытное наблюдение. «В программной речи П. А. Столыпина была употреблена терминология, едва ли не зеркально похожая на современную, точнее, мы сегодня невольно используем политическую лексику начала века, как то: „перестройка“, создание правового государства, верховенство закона, правовые отношения, вытекающие из реформ последнего времени. Как будто наши предки подглядывали за нами издалека. Даже чуточку жутковато. И как многое удалось бы совершить уже в начале века нынешнего, не прервись естественный ход событий»15.
Первым отвечал премьеру социал-демократ Церетели, заявивший, что декларация «даже слепым открывала глаза для понимания неразрывной связи самодержавного правительства с кучкой помещиков-крепостников, живущих на счет обездоленных крестьян». Этот трафарет не имел в декларации ни малейшей опоры. Но какой был главный вывод из этого? Он очень прост: «У нас никакой конституции нет, есть только призрак ее». «Чем ожесточеннее борется помещичье правительство за свое существование, чем суровее давит оно на проявление всякой жизни, тем глубже растет революционное движение»… «Быть может — я говорю, быть может, — этой Думы не будет через неделю, но могучее движение народа, сумевшее вывести Россию из старых берегов, сумеет с Думой или без Думы проложить себе дорогу через все преграды к вольному простору»… «Пусть Дума законодательным путем организует или сплачивает пробуждение массы»… «Мы знаем, оно (правительство) показало нам, что оно подчинится только силе. Мы обращаемся к народному представительству с призывом готовить эту силу. Мы не говорим: „Исполнительная власть да подчинится власти законодательной“. Мы говорим: „В единении с народом, связавшись с народом, законодательная власть да подчинит исполнительную“»14.
Эта речь Церетели была ставкой на революцию. Дума призывалась стать ее орудием. Это была давнишняя точка зрения социал-демократов, которая в 1906 г. привела их к бойкоту Госдумы, а в 1907 г. к подрыванию ее как конституционного органа. У них не было и мысли о том, чтобы «Думу беречь». Церетели недаром давал ей сроку неделю.
Для революционеров это было логично. Церетели не был единственным. По словам Коковцова, «полились те же речи, которые мы привыкли слушать за время Первой Думы, стремление смести власть».
Характерно, что, подытоживая прения, отвечая оппонентам, Столыпин выделил не позицию социал-демократов, а обратился с призывом к сотрудничеству к здравомыслящим депутатам, озабоченным национальными интересами страны.
Прения по декларации правительства закончились кратким и энергичным выступлением Столыпина: «Правительству желательно было бы найти тот язык, который был бы одинаково нам понятен. Таким языком не может быть язык ненависти и злобы; я им пользоваться не буду». Столыпин указал, что власть «должна была или отойти в сторону и дать дорогу революции… или действовать и отстоять то, что было ей вверено… Правительство задалось одной целью — сохранить те заветы, те устои, те начала, которые были положены в основу реформ императора Николая II. Борясь исключительными средствами в исключительное время, правительство вело и привело страну во Вторую Думу. Я должен заявить и желал бы, чтобы мое заявление было услышано далеко за стенами этого собрания, что тут волею монарха нет ни судей, ни обвиняемых, и что эти скамьи не скамьи подсудимых — это место правительства. Правительство будет приветствовать всякое открытое разоблачение какого-либо неустройства — но иначе оно должно отнестись к нападкам, ведущим к созданию настроения, в атмосфере которого должно готовиться открытое выступление. Эти нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать у власти паралич и мысли, и воли, все они сводятся к двум словам — „руки вверх“. На эти два слова, господа, правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты может ответить только двумя словами: „не запугаете“»15.
Слова Столыпина произвели огромное впечатление
