Наутро Виктор Павлович долго разговаривал с Александрой Владимировной; она была полна беспокойства о своих друзьях и знакомых, судьба которых ей не была известна.
Александра Владимировна стала подробно рассказывать о пожаре, о налете немецких бомбардировщиков, о бедствии, постигшем десятки тысяч людей, оставшихся без крова, о погибших, о своих разговорах с рабочими, с красноармейцами на переправе, о раненых детях, о том, как она и Женя шли пешком по заволжской степи вместе с двумя женщинами-работницами, которые несли на руках грудных детей; какие звездные ночи, рассветы, закаты видела она в степи и как горько и трудно, но в то же время мужественно переживает народ бедствия войны, сколько веры в торжество правого дела видела она в людях в эти дни.
— Вы не будете сердиться, если к вам вдруг приедет Тамара Березкина, я дала ей ваш адрес? — спросила Александра Владимировна.
— Это ваш дом, вы здесь хозяйка,— ответил Штрум.
Он видел, что гибель дочери, потрясшая все ее существо, не вызывала в ней душевной подавленности и слабости. Она была полна сурового и воинственного человеколюбия, все время тревожилась о судьбе Серёжи, Толи, Веры, Степана Фёдоровича, Жени и многих людей, которых Штрум не знал. Она попросила Виктора Павловича узнать адреса и номера телефонов предприятий, где бы она могла устроиться на работу.
Когда он сказал, что лучше бы ей успокоиться, отдохнуть некоторое время, она ответила:
— Что вы, Витя, разве можно отдохнуть от всего пережитого мною? Я уверена, что ваша мама работала до последнего дня.
Потом она начала расспрашивать о том, как идет его работа, и он оживился, увлекся, стал рассказывать.
Надя ушла в школу. Людмила пошла по делам: ее утром просил прийти комиссар госпиталя, а Штрум все сидел с Александрой Владимировной.
— Я пойду в институт после двух, когда Людмила вернется, не хочется вас одну оставлять,— сказал он. Но ему самому не хотелось уходить.
Поздно вечером Штрум остался один в своей лаборатории, ему нужно было проверить фотоэффект на одной из чувствительных пластинок.
Он включил ток индуктора, и голубоватый свет вакуум-разряда, мерцая, пробежал по толстостенной трубке. В этом неясном, похожем на голубой ветер свете все привычное и знакомое казалось охваченным волнением и живым трепетом: и мрамор распределительных досок, и медь рубильников, и тусклые наплывы кварцевого стекла, и темные свинцовые листы фотоэкранов, и белый никель станин.
И Штруму внезапно показалось, что и он сам весь изнутри освещен этим светом, словно в мозг его и в грудь вошел жесткий, сияющий пучок всепроникающих лучей.
Какое волнение, какое предчувствие! О, то не было ожидание счастья, то было чувство еще большее, чем счастье, чувство жизни.
Все, казалось, слилось: и мечты детских лет, и его труд, и жгущая день и ночь тоска, и ненависть к темным силам, вторгшимся в жизнь, и рассказы Александры Владимировны о беде, бушевавшей на Волге, и горестные, молящие о помощи глаза колхозницы на вокзале в Казани, и его вера в счастливое и свободное будущее своей родины.
Он почувствовал, что в этот трудный час народной жизни, в этот трудный час своего сердца он не бессилен, не покорен судьбе.
Он чувствовал и понимал, что силы для жизни труда недостаточно черпать в одном лишь упорстве и целеустремленности исследователя.
И видение свободного счастливого человека — разумного и доброго властителя самой могучей энергии, хозяина земли и неба — на миг мелькнуло перед ним в голубоватом, похожем на порыв ветра свете катодной лампы.
47
Шахтер-проходчик Иван Павлович Новиков шел с ночной смены домой.
Семейные бараки, где Новиков получил квартиру, находились в полутора километрах от рудника. Дорога от шахты проходила по топкому месту, его загатили. Под тяжелыми сапогами вздыхала земля, и кое-где темная, болотная жижа выступала между белыми поваленными березками.
Осеннее солнце пятнало землю, побуревшую траву, березовые и осиновые листья светились и улыбались утру, и вдруг, хотя в воздухе не было ветра, пестрая, яркая листва то на одном, то на другом дереве начинала трепетать, и казалось, что это тысячи тысяч бабочек-лимонок, красных крапивниц, адмиралов, махаонов, трепеща крыльями, вдруг вспорхнут и заполнят своей невесомой красотой прозрачный воздух. В тени, под деревьями, краснели зонтики мухоморов, среди пышного, влажного мха, словно рубины на зеленом бархате, рдели ягоды брусники.
Странной казалась эта лесная утренняя прелесть, которая и десять, и сто, и тысячу лет назад создавалась из тех же красок, из тех же сырых, милых запахов, соединенная теперь с гудением завода, с белыми облаками пара, вырывавшимися из надшахтного здания, с желто-зеленым густым дымом, стоявшим над коксовыми печами.
На лице Ивана Павловича лежал несмываемый след подземной работы, и от этого лицо казалось суровым и угрюмым: с насупленными бровями, с темными, густо подчеркнутыми сланцевой пылью ресницами, с морщинками в углах рта, прочерченными въевшимися в кожу осколками каменного угля. И только с его светло-голубыми, приветливо и радушно глядевшими на мир глазами ничего не могла поделать тьма подземной работы, угольная пыль и пыль силикатных пород.
Когда-то мальчишкой он работал помощником конюха в подземной конюшне, потом заправлял бензинки в ламповой, потом таскал санки по низким и жарким ходкам шахты, разрабатывавшей пласты малой мощности, потом работал коногоном на коренной продольной, гнал к стволу поезда вагонеток, груженных коксующимся, жирным углем; года два работал он на поверхности, в копровом цехе юзовского завода, рвал динамитом ржавое железо и чугун, шедшие на загрузку мартеновских печей. Из копрового цеха пошел он в цех мелкосортного проката, стоял у стана, похожий на древнего витязя — в кольчуге и металлическом забрале.
Но еще задолго до войны он окончательно вернулся на подземную работу. Стал он бригадиром по проходке новых шахтных стволов, новых штолен, бремсбергов, квершлагов, околоствольных выработок — насосных, бункерных камер, работал и по палению шпуров и по глубокому бурению.
Младший брат его к началу войны окончил военную академию. Многие сверстники его вышли в большие люди: один, Смиряев, мальчишкой, лет восемнадцать назад на шахте 10-бис вместе с ним колбасивший вагонетки, стал даже заместителем министра, другой вышел в директора рудоуправления, третий стал заведовать пищевым комбинатом в Ростове-на-Дону. Лучший друг детской поры Степка Ветлугин выдвинулся по профсоюзной линии и сделался членом ЦК профсоюза горняков, жил в Москве; Четверников, работавший в смену с Иваном Павловичем, закончил заочно металлургический институт и теперь где-то не то в Томске, не то в Новосибирске.
Многие ребята, которые учились у Новикова, говорили ему «дядя Иван», тоже пошли по широким и просторным дорогам: один был депутатом Верховного Совета, другой работал в ЦК комсомола и как-то приезжал навестить Ивана Павловича на легковой зисовской машине… Всех не упомнишь и всех не перечислишь. Но вот если вспомнить встречи, которые были у Ивана Новикова с братом, со сверстниками и однокашниками, ушедшими из цехов и забоев на высокое выдвижение, ни разу и никто не помыслил сказать Новикову: «Эх, брат, что ж это ты, все в забое да в забое». И ведь у самого Ивана Павловича всю жизнь было не покидавшее его ощущение удачливости, силы, жизненного успеха…
При мыслях о брате и товарищах у Ивана Павловича возникало какое-то дружелюбное и в то же время чуть-чуть снисходительное отношение к ним. Он всегда и неизменно ощущал свой труд как самое главное и основное дело в жизни. И он уже привык к тому, что, рассказывая о своей жизни и работе, брат ли, старый ли товарищ, живший теперь в Москве, поглядывали на него, ища одобрения и совета…
Иван Павлович стал подниматься по косогору и, чтобы сократить путь к дому, пошел тропинкой, срезавшей угол между двумя витками дороги, поднялся на вершину холма, остановился на мгновение передохнуть после крутого подъема.
С высоты хорошо видна была окрестность, и Новиков стоял, глубоко и шумно дыша, оглядываясь на лежавшие в далекой котловине заводские цехи, на рудничные постройки, отвалы породы, на поблескивавшие рельсы ширококолейной железнодорожной ветки, подходившей к заводу и к шахте. Он невольно залюбовался жемчужным дымом над коксовыми печами, клубами пара, которые, подобно откормленным белогрудым гусям, тяжелой стаей взвивались в небо в лучах утреннего солнца… Могучий товарный паровоз, зеркально сверкая на солнце своей выпуклой грудью, неторопливо подавал негромкие сигналы, маневрировал на подъездных путях, и Иван Павлович с внезапной завистливой тревогой поглядел на машиниста, сердито машущего стрелочнику.
«Вот бы на таком Илье Муромце поработать»,— подумал он и представил себе на миг огромный товарный состав, груженный пушками, танками, боеприпасами… Ночь, ливень, а Иван Павлович ведет состав со скоростью семьдесят километров в час, дождь сечет по ветровому стеклу, а паровоз режет воздух, и вся широкая степь дрожит от его могучего хода.
