ему быть?»
— Контакт разъединился, — сказал Манухин, и по тому, с каким старанием стал объяснять, где разъединился контакт, опять почувствовал Степан что-то неладное: больно уж оправдаться хочет.
Позднее ругал себя Степан: не хватило духу сразу поговорить с Манухиным прямо, по-мужиковски. Понял бы, поди, тот, не польстился на глупую девчоночью любовь. Но чего-то поостерегся. А ведь шире-дале пошло. В иготинской столовой не раз видели после этого Афоню и Дашу. Дескать, притащил он ей на подносике суп и второе, в буфете шоколадину купил. Все люди заметили.
Тут Степан не выдержал и на Дашку накричал:
— Вот возьму ремень да отвожу как надо! Не погляжу, что до невест доросла. Пошто к женатому-то человеку ластишься, али парней нету? Понимаешь ли, чего делаешь?
— Ты что это, папуня? — удивилась она. — По-твоему, выходит, дружить и по-хорошему относиться к человеку нельзя? Ну, суп принес, ну, шоколад купил. И чего особенного?
Вот и поговори с ней! Степану вроде и ответить нечего.
То ли казалось Даше и Афоне, что никто не замечает, как они друг на друга глядят, то ли вправду считали обычным, незапретным это (дружба, мол), не больно скрывались. Манухин с утра садился на свой «иж», говорил, что едет к комбайнам на супротивное поле, но кто-то углядел: на безлюдье остановил мотоцикл, разглядывал свежие следы скатов. Значит, Дашку искал, хотел узнать, какой дорогой она укатила.
А как-то осенью Макин, хоть и родственник, на всю мастерскую заорал, что собственными глазами вчера под вечер видел, как Манухин у Вороньего болота мыл в лыве Дашке сапоги. А потом на руках перенес через лыву.
— Оба в воде стоят. Она, курва, как леди Гамильтон, наклониться не желает, а он до чего дошел, согнулся и сапоги ей обмывает. Во, мужики!
Мужикам что. Ржали. Степана подначивали:
— Выходит, зятенек у тебя наметился?
В Степане все закипело от горечи и обиды. Подступил к Егору:
— Не трепли ты языком, трепало!
— А что, Степан, правда, видел.
Степан в сердцах махнул рукой: разве Егора образумишь? А потом подумал: каждого так не принудишь молчать. А Дашка все свое: дружба да дружба.
Ждала Лубяна, что предпримет Алевтина. До нее, конечно, донеслись вести. Прибежала к Семаковым Раиска, Егорова жена, сестра Ольги, и, охая, рассказала, как Алевтина остановила Дашку около магазина и прямо с высокого крыльца, уткнув руки в крутые бока, заорала:
— Это ты пошто, девка, к моему Манухину льнешь? Парней тебе мало?
Дашка растерялась. Дома бойка-бойка, а тут и ответить ничего не сумела.
— Да што вы, да я… — И осеклась. Губы запрыгали, глаза слезны, кинулась бежать.
А продавщица вдогонку орет:
— Мотри, девка, еще раз услышу, выдеру волосья!
Степан боялся браться за разговор с дочерью. Ольга о чем-то с ней бубнила за перегородкой. Обе ревели, сердились, опять ревели, потом угомонились и начали целоваться.
Ольга рассказывала Степану:
— Дашка-то говорит: такое теперь настроение, что хоть в Чисть с камнем на шее. Не могу без него, а с ним нельзя быть. Сколько раз старалась не думать, забыть, ничего не выходит. После Алевтининой ругани сама себе твердое слово дала: все!
Манухин будто бы на другое утро догнал ее на мотоцикле, перегородил дорогу.
— Дашенька, она обидела тебя? Я знаю, у нее язык как жало. Но ведь ты самая добрая, самая красивая, самая хорошая. Я люблю тебя!
А до этого такого не говорил.
— Нет, — будто бы сказала Даша, — мы не будем больше с тобой встречаться. — Не выдержала, всхлипнула и полезла в кабину.
— Што с тобой, Дашенька? Я хочу сказать!.. — крикнул он, не давая закрыть дверцу.
— Не надо нам, Афанасий Емельянович, разговаривать, — ответила она. — Не надо!
— Ну почему, Даша?
— Не надо!
Он понуро двинулся к мотоциклу. А она обиделась на него за то, что уехал так быстро, мало поговорил.
— Ты держись, где люднее. Он тогда не подойдет, — советовала Ольга. — День не встретишься, неделю — и все кончится.
Но не тут-то было. Сама Даша теперь по оттиснутым на глинистой дороге следам протектора узнавала, куда уехал Манухин, чтоб ненароком встретиться. И встречи происходили опять.
Алевтина, видно, глаз не спускала со своего Афони. Обо всем знала, потому что прибежала зареванная к Андрею Макаровичу Дюпину, партийному секретарю: спасай семью.
Часа два она не выпускала Дюпина из-за стола. Ревела, упрашивала его, чтоб Манухина надоумил, грозилась, что, если Дюпин не подействует на мужа, поедет в Иготино. Там всем разгон дадут и в том числе Дюпину.
Андрей Макарович давно сидел у цифр да конторских счетов, давно свыкся со своей инвалидской судьбой. Цифры ему полюбились. Как ни заглянешь в контору, блестит в углу его круглая, как облупленное яйцо, голова. Считал. И так он умел выступать, что цифры, сталкиваясь друг с другом, всю картину проясняли: что лучше стало в совхозе, а где дали промашку.
В секретарях он тоже давно уже ходил. Вроде незаметно вовсе его было, а нет-нет да сдерживал горяченького Кирилла Федоровича, тревогу бил, когда удои снижались. Видно, цифры его предупреждали об этом.
Иной, поди, думал: невидный человек этот Дюпин, — а он ведь с орденом Красного Знамени пришел с войны. Правда, немецкой пулей изжучило этот орден, и он не носил его. Но Степан-то это знал.
И вообще геройский был человек Андрюха. Это тоже знал Степан. Лет пять было ихней Дашке. В половодье люди любят с дебаркадера на реку глазеть, и она с Ольгой там была. Баловалась-баловалась — и бултых в воду. Пузыри начала пускать. А паром на тросе тянут, вот-вот причалит, приткнет девку.
Андрей Макарович в чем был, прямо с липовой деревяшкой, ухнулся в воду, вытащил Дашку. Другие и сообразить ничего не успели, а он уж тащит ее из воды, весь мокрехонек.
Степан сколько спасиб с Ольгой наговорили, а Андрей только рукой отмахивался:
— Брось-ко. Что, ты бы не полез, если ребенок тонет?
И вот теперь Андрюхе надо было свою «крестницу» вразумлять. С Манухиным он толковал с глазу на глаз, Дашу тоже расспрашивал. Ничего, видно, решить не мог. Степана позвал.
Вечером сидели они в новой конторе. Степан озирался по сторонам, взглядывал на Дюпина. Постарел Андрей, вовсе волос-то не стало на голове. Идет времечко. Дети тоже у него уже большие, последний ныне в армию ушел. Степан достал стершийся до желтизны портсигар, закурил.
Дюпин не поднимал глаза на Степана, переставлял на столе заплывшую чернилами подушку для печати, продул от пыли деревянную карандашницу, потом ткнулся в ящик стола. Делал всякие вовсе ненужные дела. Видно, не знал, как ловчее начать
